Пир бессмертных. Книги о жестоком, трудном и великолепном времени. Возмездие. Том 4
Шрифт:
— Однако же хватит новых примеров, товарищи. То, о чём мы сейчас говорили, называется сталинщиной, то есть способом Сталина бороться за власть. Этот период кончился с его смертью. Кстати, что нового ты слышал о ней, Дима?
— Я слышал рассказ одного из членов комиссии, поднимавших тело Джугашвили на даче после мозгового удара. Он рассказал следующее: Сталин построил себе под Москвой двухэтажную длинную саклю, в которой комнаты переходили одна в другую, и хозяин с одного места мог видеть всё, поскольку двери приходились одна против другой. На
Сотрудники, приезжавшие из Москвы с докладами, входили только в домик около въездной вахты — туда приходил к ним сам Сталин, там же находилось и караульное помещение. Всё место вокруг сакли до высокого забора занимали розы — сентиментальный палач очень их любил и выписывал из разных стран всевозможные сорта.
Окна комнат нижнего этажа с наступлением темноты прикрывались толстыми ставнями, болты которых пропускались внутрь дома и брались хозяином на вкладыш: ночью трусливый повелитель был наглухо запёрт от людей.
Стены всех комнат были голые, чистые, комнаты пустые, за исключением стола, стульев и дивана, и все они были похожи одна на другую. Только в одной комнате висела на стене китайская картина — дар единомышленника и почитателя, Мао Дзэдуна, да платяной шкаф. В шкафу висело старое платье и бельё, которое страдающий манией преследования палач получал от сына: бельё было заношено до дыр, особенно кальсоны в шагу, где моча уже не выстирывалась. Вась-кины валенки папа носил тоже до дыр. Стирал он одежду сам, потому что опасался пропитывания ядом при ее стирке.
Накануне мозгового удара к отцу пришёл сын, и между ними произошла крупная ссора — часовые, день и ночь ходившие вокруг страшной сакли, слышали крики и ругательства грозного диктатора. Потом его видели через окно сидящим на стуле около стола, позднее он лёг на стол и так лежал с вытянутой к звонку рукой. Люди видели и ходили не останавливаясь, потому что дрожали от страха, а команды остановиться и оказать помощь заболевшему никто не дал.
Сталин умер один, умер как бешеный пёс — в дырявом вонючем белье, в пустой комнате, на виду запуганных им людей. Умер, как Иван Г розный, — на дне ямы, куда их обоих привело медленно прогрессирующее безумие.
— Стоп! — сказал Степан. — Так ли это было или нет, но в сознании народа это бешеное животное подохло именно на дне ямы.
Булганин и Маленков приспустили флаг на застенке, позорный для партии флаг, на котором красовались кощунственные слова, напечатанные жирным шрифтом в «Правде», газете, основанной Владимиром Ильичом: «Сталин — это Ленин сегодня».
Память о Ленине была ещё слишком свежа, и Сталин осмелился только слегка потеснить его, ведь он нуждался в Ленине как в ширме, прикрывающей его злодеяния. А сегодня! Вы помните о выстрелах в честных советских людей: и эти акты кровавого безумия Генеральный секретарь КПСС прикрывал именем Ленина!
— Да, — согласился Семён. — Но флаг ЦК на застенке вначале был только приспущен. Хрущёв его спустил ниже. Хотел снять и не смог! Дело разоблачения сталинщины не удалось…
— Как по-твоему, Борис, почему мы были освобождены?
— По тем же причинам, по которым царь Александр Второй освободил крепостных крестьян: на определённом этапе развития страны рабовладельчество делается невыгодным самим рабовладельцам. Кроме того, действовала и ещё одна причина — помимо Хрущёва в наследники трона метил Молотов, очень опасный конкурент.
Молотов был сторонником завинчивания гаек, значит Хрущёв их отвинтил, понимая, что в лице миллионов отпущенных контриков и членов их семей он приобретёт своих сторонников. Иначе оттеснить Молотова от трона Никита Сергеевич не мог — политически он был слишком слаб. Его бы легко подмяли под себя другие.
— Я тоже так думаю, — кивнул Степан. — А потом началась хрущёвщина, знамя партии с застенка было перенесено на балаган. Тело Джугашвили вынесли из Мавзолея, но в живых остался его дух.
Сталин никому не нужен, но неосталинизм как метод управления люб, дорог и выгоден миллионам советских бюрократов. Вина Хрущёва в том, что он не рассчитал своих сил и возможностей, и аппарат его съел.
— Прошу слова! — проговорил я. — Поскольку мы говорили о сталинщине, то есть о наиболее простом методе управления нашей страной, позвольте привести характерный пример. В середине тридцатых годов меня вызвали в Москву и разрешили съездить в город Анапу к матери, которую я давно не видел.
Я остановился в «Метрополе» с паспортом иностранного инженера. Полковник Гурский и другие начальники каждый вечер являлись ко мне и ужинали за мой счёт в ресторане — валюты у них не было, валюту они имели право выписывать только мне и затем списывать как оперативный расход.
Тогда же техничка моего сектора, Мартынова, выдала мне кипу моих старых личных документов и сказала: «Что надо, оставьте. Что потеряло ценность — выбросьте. Только порвите мелко-мелко и незаметно бросьте в урну на улице!»
Я счёл ненужными несколько фотографий и мою краснофлотскую книжку. Фотографии изображали спины и ягодицы украинских крестьян, выпоротых чешскими жандармами после демонстрации 1 мая где-то около Ужгорода, — я собирался писать статью о буржуазной демократии, купил фотографии в киоске КПЧ в Праге и прихватил с собой как иллюстрации. Порвал, но не послушал техничку и бросил обрывки в своём номере, хотя уже чувствовал грубые признаки наблюдения над собой Оперода: хорошенькая горничная по-французски стала ругать советскую власть и просить принять от неё какие-то материалы для заграницы. Это была аляповатая провокация. Я оборвал эти разговоры, уехал к матери и всё забыл. Возвращаюсь, звоню в сектор, а Феликс хохочет: «Ты ещё жив? Не расстреляли?» Я сначала тоже захохотал, а потом смолк и почувствовал, что у меня похолодели ноги.