Пир плоти
Шрифт:
— ПОДОНОК! ГНУСНЫЙ ПОДОНОК!
— Мари, — начал он, чувствуя, что должен что-то сказать. — Мари…
— ЗАТКНИСЬ! ЗАТКНИСЬ СЕЙЧАС ЖЕ, ПОДОНОК! — Она заплакала. Но и плакала она как-то целеустремленно, сосредоточившись на этом плаче и не желая видеть и слышать ничего вокруг. — Я знала, что ты обманываешь меня! Я это знала, я знала! Как ты мог? Как ты посмел?!
Окна окрестных домов начали вспыхивать одно за другим, из некоторых высунулись любопытные. Маленькое уличное представление — не столь захватывающее, как какая-нибудь серьезная авария на перекрестке, но
— Мари, я не знаю, что ты там себе навоображала, — начал было Айзенменгер, сознавая, что его слова звучат по меньшей мере нелепо, — но ты все поняла неправильно.
И к чему, спрашивается, он все это говорит? Почему он не может просто послать ее подальше — ведь она сама ушла от него, искромсав половину его гардероба? Какое ей вообще до него дело?
— Я люблю тебя, Джон! — умоляющим тоном прокричала Мари. — Почему ты больше не любишь меня?
Он тяжело вздохнул:
— Ты не любишь меня, Мари, тебе просто нравится обладать мной, гордиться мной и демонстрировать меня всем своим друзьям и соседям!
Но женщина, не слушая его, принялась что-то бормотать. Зрители, наблюдавшие за спектаклем из окон, начали понемногу исчезать — криков больше не было, кровь не лилась по улице рекой. Елена наконец пришла в себя и в упор посмотрела на Айзенменгера. В это время Мари издала какой-то странный звук — не то крик, не то рычание — и опять обратилась к Айзенменгеру:
— Ты пожалеешь об этом, Джон. Ох, как ты об этом пожалеешь!..
С этими словами она снова ухватилась за руль и, надавив на педаль газа, сорвалась с места. Левое крыло автомобиля теперь имело примерно такой же плачевный вид, как водительская дверца машины Айзенменгера.
Наступило тягостное молчание. Затем Елена спросила:
— Ваша подружка?
Сжалившись над Айзенменгером, Елена пригласила его к себе. Ее квартира на четвертом этаже оказалась просторной; вся мебель да и само убранство квартиры были необычны и не то что говорили — кричали о стремлении хозяйки не подчиняться общепринятым вкусам. Айзенменгер и Елена пили кофе в большой гостиной «континентального» типа, где на полу поверх крупных паркетных плит были разбросаны ковры, имелась мягкая мебель с наружным деревянным каркасом и вычурные светильники а-ля модерн. Сидя напротив Елены за кофейным столиком со стеклянной столешницей, Айзенменгер рассказывал ей о Мари. Когда он закончил повествование, его собеседница откинулась в кресле, положив голову на спинку, и он впервые получил возможность разглядеть ее фигуру — чертовски привлекательную, как он решил.
И при этом не оставалось сомнений, что у Елены никого нет. Это было странно.
— Да-а, — протянула она, помолчав, — дом она бросила, но вас, похоже, нет. — В ее тоне доктор уловил насмешку.
— Но вы ведь верите, что все так и есть?
Однако Елена не спешила его успокоить.
— Какая разница, верю я или нет? Какое мне вообще дело до вашей личной жизни?
— Наверное, никакого, — согласился он, размышляя над тем, что заставило ее это сказать. Дразнила она его, что ли, намекая, что они не состоят в интимной связи?
— Мари не может примириться с тем, что между нами все кончено, — сказал он. — А между тем сама же и ушла. Смешно.
— Может быть, она думала, что вы будете умолять ее вернуться.
Ему это не приходило в голову, но вообще-то такое поведение вполне могло быть в духе Мари.
— Возможно, вы правы. Мари — истеричка, так что от нее всего можно ожидать.
— Истеричка? — переспросила Елена.
— Ну да, как тип личности. Такие, как она, любят манипулировать людьми, много шумят, но вряд ли способны на решительные поступки.
— С вашей машиной она поступила довольно решительно.
Айзенменгер чувствовал себя неуютно. Елена завела этот разговор дальше, чем он ожидал, и теперь он гадал, что за этим последует.
— Да, — мягко согласился он.
Разговор заглох сам собой. Тишину нарушало лишь тиканье старинных дорожных часов на столике у камина. Айзенменгер вдруг подумал, что с удовольствием провел бы остаток своей жизни в этой уютной комнате. Он почувствовал, что засыпает. Встряхнувшись, он потянулся за своей чашкой. Елена молча смотрела на него — как ему показалось, оценивающе.
— Боб, наверное, рассказал вам, что случилось с моей семьей? — нарушила она затянувшуюся паузу.
Айзенменгер, конечно, мог притвориться, что ничего не знает о родителях и сводном брате Елены, но ему почему-то не хотелось врать этой женщине.
— Да, — произнес он, словно сознаваясь в чем-то постыдном.
Елена кивнула, но ничего не сказала. Однако спустя некоторое время она все-таки нарушила тишину:
— Часы принадлежали моим родителям. Это единственное, что у меня осталось в память о них.
Он не знал, что на это сказать, — любая реплика была бы банальной и никчемной. Но, как выяснилось, от него ничего и не ждали. Елене, похоже, просто нужно было выговориться, рассказать если не о самой трагедии, то о вещах, связанных с ней.
— Я не сознавала, что значит для меня семья, пока не потеряла ее. Родители — как ремни безопасности: либо мешают тебе, либо ты их не замечаешь. А вот когда я осталась одна, то сразу оказалась в свободном падении. Прямо дух захватывало. Мне понадобился год, чтобы прийти в себя, затем еще один, чтобы найти работу, но от удара я так и не оправилась. Джереми я никогда не смогу забыть. Потерять сразу обоих родителей уже само по себе нелегко, а когда вскоре после этого полиция убила моего единственного брата, — это было уже слишком.
Айзенменгер сказал как можно мягче:
— Но вы же юрист, вы знаете, что закон несовершенен.
Елена посмотрела на него с возмущением:
— Да, закон во многом несовершенен, но он тут ни при чем. Я говорю о его нарушении, о том, что те же юристы называют коррупцией; о попрании всего самого святого ради собственной выгоды, ради карьеры. Неужели вы всерьез считаете, что случившееся с моей семьей можно объяснить несовершенством закона? Пока существуют такие, как Беверли Уортон, система будет постоянно давать сбой, а в выигрыше от этих сбоев будут они.