Пир у золотого линя

Даутартас Владас Юозович

— Повесится он! — слышу я крик у себя за спиной.

— Раз не утопился, то и вешаться не станет, — рассуждает кто-то другой.

Я быстро оборачиваюсь. За Пранайтисом больше не гонятся. Люди стоят и спорят. А я смотрю на Костукаса. Что это он делает? Дурак, что он делает? Костукас не свернул на узкую ледяную дорожку по отцовскому следу, а бежит прямо к полынье, словно не видит ее. Сам не чувствую, как я скидываю клумпы и в одних онучах пускаюсь к нему. Хватаю за шиворот и с силой тащу к себе. Костукас откидывается и, повернув голову, смотрит на меня. Лицо у него бескровное, под глазами темные круги, взгляд неподвижный, невидящий.

—

Что тебе от меня надо? — тихо спрашивает он.

Я не знаю, что ему сказать.

— Костас, ты что, не видишь?

Костукаса. Что это он делает? Дурак, что он делает? мой полыньи, на краю. В нескольких шагах — черная вода разъедает лед, кипит, клокочет.

Мы возвращаемся назад. Только сейчас я замечаю, что онучи у меня размотались и сползли, а иду я босиком. Но холода я не чувствую. Я рад, что Костукас рядом.

В избе у Пранайтиса как на кладбище. Пранайтене плашмя лежит на кровати, голова у нее обвязана полотенцем. Несколько баб обступили кровать и вздыхают, качают головами. Юшка собрал вокруг себя детишек и развлекает их. Дети слушают его, и только изредка кто-нибудь нет-нет да всхлипнет.

— Такие деньги… Уж лучше бы он меня убил, — стонет Пранайтене, по лицу у нее так и катятся слезы. — Думала, куплю чего ребятишкам. — Тут голос ее обрывается, она закусывает губу.

Стоит матери заплакать, как малыши тут же принимаются реветь. Юшка не знает, как их и успокоить.

— Ай, нехорошо, такой большой, а нюни распустил. Лучше скажи мне, у тебя сколько пальцев на руке, а? — взяв за локотки, спрашивает он малыша.

— Тли-над-цать…

— А ну давай посчитаем. Давай-ка руки, — и, загибая по одному пальчику, Юшка считает: — Большой, указательный, средний, безымянный, мизинчик. Всего — пять. Ну, а на другой что? То же самое, тоже пять. На одной столько же, сколько на другой, а вместе сложить, будет десять. Теперь сам считай.

Малыш не считает, но плакать перестал.

Люди понемногу расходятся. Последними выходим мы с Юшкой. Меня так и подмывает расспросить о Пранайтисе и Костукасе, но я не знаю, как подступиться.

— Дяденька, а что — умереть страшно?

— Смотря кому, детка, смотря кому…

X

Рыбаки знали, что говорят: весна и впрямь чувствуется. Все чаще проглядывает солнышко. В полдень снег на солнце подтаивает. Мелкие ручейки, словно змейки, вьются по заснеженным холмам, с крыш свисают длинные сосульки. По ночам подмораживает. Утром выходишь на улицу, обледенелый наст крепко держит — шагай куда хочешь. Река стала красивая. Темно-синий лед очистился от снега и тянется, ровный, упираясь в оба берега. Кажется, не найдется силы, способной сокрушить его мощь, и долго он еще будет держать реку в оковах. Но нет! Там, где чернеют полыньи, течение все стремительней пробивается вперед, все упорнее вгрызается в лед. Река вскипает и гневается. И не зря: что ни день — появляются новые полыньи.

Рыбаки заканчивают свои зимние дела. Наша сеть уже ссажена. Остается только выкрасить ее. Не все рыбаки красят сети, но мой отец говорит, что крашеная — она прочнее и дольше держится.

Солнечным утром выходим мы в лес за корой молодого дубка. Ею мы будем красить нашу сеть. Плотный наст выдерживает меня, а вот отец местами проваливается по колено. Вытаскивая ноги, он замечает:

— Если ударит оттепель, наводнение будет.

Еще больше снега в лесу. Овраги

сравнялись с берегами. От маленьких деревьев только макушки торчат. К веткам старых елей примерзли обледенелые снежные комья. Кажется, ветви не выдержат тяжести и вот-вот обломятся.

Мы находим дубок и срезаем несколько нижних веток.

— С одного много срезать не стоит, к чему дерево обижать! — говорит отец, и мы бредем по лесу дальше. Скоро у нас уже большая охапка дубовых веток. Делим ее на две части. Отец обвязывает свою половину веревкой, я — свою. Потом мы садимся отдохнуть. Вдали дятел долбит клювом по сухому стволу. Вокруг тихо, спокойно.

— Хруп, хруп, хруп, — кто-то, приближаясь к нам, ломает наст. Приглядываемся. Из еловой чащи выглядывает Пранайтис. Он пугливо озирается и, не заметив нас, проходит мимо. Из-под полы его ватника торчат заячьи лапы.

— Силки проверяет, — качает головой отец. — Ох, далеко нужда человека заводит.

Дома мы складываем из кирпичей очаг, ставим на него большую бельевую выварку, наливаем туда воды и разводим Огонь. Огонь потрескивает, а мы обдираем с веток кору и кидаем в котел. Вода теплеет и становится красной. Когда котел закипает, отец приносит половину сети и резко окунает ее в бурую воду. Немного продержав ее там, вытаскиваем. Распялив на сушилке, красим вторую половину. Краска темная, а сеть получается светло-желтая. Когда ее развешивают, она дымится, а отец — тот налюбоваться не может.

— Вот так покрасили! Беги к Юшке — может, он свои вентери покрасить захочет.

Но Юшка не может красить вентерей. Подвесив вентерь под балкой, задрав голову, он навешивает последний круг.

— Что, Йонас, нравится? — хлопоча возле вентеря, интересуется он.

Еще бы! Деревянные, гладко обструганные кольца растянули вентерь, расплавили все закоулки, где, словно в длинных запутанных переходах дворца, заблудится рыба. А горловина — до чего же хитро устроена! У входа широкая, потом поуже, а в конце и вовсе закрывается, а уж заманчива… Если рыба в нее попадет — назад нипочем не выберется.

Я любуюсь вентерем, а Юшка с челноком в зубах расхаживает вокруг. Он останавливается, прищуривается, всматривается в свою работу, приседает, разглядывает снизу, каков вентерь внутри.

— Сколько я их за свою жизнь навязал — не счесть. А все думаешь, что лучше бы можно, все что-нибудь не так…

Мне нравится у Юшки, но надо домой. Я уже собираюсь уходить, как Юшка говорит:

— Поди-ка сюда…

Из-под кровати он достает два новых, пахнущих смолой еловых весла.

— Снеси-ка отцу. Прошлогодние-то вовсе стерлись. А на сеть взглянуть приду.

Назавтра мы чиним и смолим лодку. Снова разводим огонь на улице. Только сейчас на очаг ставим жестянку со смолой. Пока она плавится, я дочиста обметаю днище перевернутой лодки метелкой из еловых веток, а отец раскладывает на дощечках гвозди, паклю, вату, молоток. Старая у нас лодка, совсем старая. Но отец каждый год ее так починяет, что ни капли воды не просачивается в щели. Вот и сейчас он внимательно осматривает днище и, как только обнаруживает малейшую щель, затыкает ее паклей или ватой. Заделывает он щели внимательно, не спеша. И это еще не все. Он залезает под лодку и, лежа на спине, глядит, не просвечивает ли где. Точно так же чинит он борта. Где нужно, прибивает узкую полоску жести. Сняв с огня жестянку, он смолит лодку. Высыхая, смола воняет. Но и отец и я, мы любим этот запах.