Пир у золотого линя

Даутартас Владас Юозович

— Без тебя додумались. Кукиш там с маслом.

— Глянь-ка, уж и про Нямунинас пронюхали. Кто же это такой прыткий у нас?

Пранайтис, не отвечая, подбирает со льда свои инструменты и поворачивает в сторону дома. Костукас остается с нами.

— Отец у тебя, Костас, и разговаривать не желает, — с досадой замечает Юшка.

— А зачем его ножом порезали, — заводит свое Костукас.

Все знают, что дома у Пранайтиса сущий ад. Терпит от мужа Пранайтене, но пуще всего колотят Костукаса. Люди говорят, а как помочь — никто не знает. Кабы не свои заботы, а тут у

всех одно — нужда душу выедает. Где уж тут о чужой беде подумать? А мне Костукаса жалко, до того жалко, что и сказать трудно. Поглядишь на него, и кажется, что он и не растет, а все меньше становится, — съежился весь, только и остались на лице что глаза — большие, любопытные.

— Йонас, иди-ка сюда, — зовет Юшка. Наклонившись ко мне, он шепчет на ухо: — Наврал Пранайтис, от зависти наврал. Пошли на Нямунинас.

Юшка первым спешит к Нямунинасу. Мы с Костукасом идем рядом и беседуем.

— Будущей осенью я все-таки пойду в школу, — говорю я ему.

— А я не пойду.

— Почему?

— Неохота.

Вдруг Костукас так и замирает на месте. Его грустное личико светлеет. Он разглядывает вереницу заснеженных ракит.

— Смотри, какие горы…

Перед нами тянутся снежные сугробы. Одни — с острыми зубчатыми гребнями, источенными ветром, другие круглые, пышные. Сугробы наплывают друг на друга, волнами убегают вдаль, нависают над крутым берегом реки. Под ним — как под крышей.

— Вот построю себе снежный дом и стану в нем жить один, — говорит Костукас.

— Ну и дурак, замерзнешь же.

Костукас словно не слышит моих слов. Он все любуется сугробами, не может глаз оторвать.

— Вы что там такое увидали? — оборачивается с любопытством Юшка. — Уж не выдра ли след оставила?

Мы мчимся к Юшке, а тот объясняет:

— Такие крутые берега выдра любит. Выроет под кустом нору и спит себе. Иногда ночью вылезает, побегает, налепит следов — всю пятерню свою отпечатает, — а не поймать ее. Осторожный зверь. Умеет беречь свою дорогую шубку, хитрюга…

Подходим к Нямунинасу, и Юшка сразу морщится, словно дикое яблоко надкусил.

— И правда, кто-то был. Лед кололи.

— Так это же мой папка, — говорит Костукас.

— А много ли принес?

— Нисколько.

— Да врешь!

— Как перед богом…

— У каждого своя судьба. Попытаем и мы счастья.

Юшка прорубает тонкий ледок в том самом месте, где была полынья Пранайтиса. Присев на корточки рядом с ним, мы ждем и глядим на воду. На дне озера видна прошлогодняя трава. Почернелая, занесенная тиной, мертвая. Оттуда выползает черный, как пуговица, жук и, бойко перебирая широкими лапками, приближается к проруби. Рыбы не видать… Однако Юшка еще надеется.

— Куда ей деваться, раз воздух пошел. А может, ее и нет тут вовсе, рыбы-то… Не то, что прежде… — наконец задумчиво произносит он.

Домой мы возвращаемся унылые. Только у самой деревни Юшка решительно заявляет:

— Завтрашний день за все вознаградит. Эх, и заработаем, вот посмотришь!

VIII

Медленно ползут зимние дни, ничего нового не приносят

они рыбакам. Никому не удается наловить рыбы. Она ушла далеко в глубину и не двигается с места, а где она скопилась — этого рыбаки не знают. Люди, затянув пояса, слоняются по деревне, словно сонные мухи, и не знают, за что приняться. Как нарочно, и весна не спешит. Глухая, студеная, злющая зима держит в плену реку — единственный источник заработка.

Однако как-то раз утром Юшка пришел из леса с мешком сосновой коры и заявил:

— Идет весна-то, идет. Деру кору и слышу: шумят у сосен вершины, шумят… Стало быть, к перемене погоды…

— Если этак долго продержится, спятить можно, слышь, Мотеюс. Монеты кончились, хлеба нет, а жира и запах позабыли, — кряхтит отец.

— Уже, уже… уже подходит. Уж и река веселее разговаривает. На отмелях течение пробило лед. Полыньи на версту тянутся. Успеть бы только сеть ссадить.

Отец крякает и, встав с постели, подходит к столу.

Берет нож, садится на табурет и начинает вытачивать из коры поплавки. По избе распространяется свежий запах смолы.

— Сеть я сам ссажу. Окреп уже, могу за дело приниматься, — медленно произносит он, глядя в пол.

Юшка в это время наматывает нити для ределя. Заслышав отцовские слова, он перестает работать.

— И редель сам вязать станешь?

— С Йонасом.

— И рыбачить, чай, пойдешь?

— Ну да.

Юшка несколько раз глотает воздух и отворачивается к стене.

— Так вот… тут я записал, сколько мы с Йонасом связали. Его двадцать саженей, остальные — мое.

Отец берет со стола моток нитей, предназначенный для ределя, и протягивает Юшке.

— Бери, Мотеюс. Весной заработаю, отдам долг. Ну, и не сердись. Сам понимаешь…

Юшка резко отворачивается. Почему-то он проводит ладонью по глазам и делает шаг к отцу.

— Ничего я не говорю. Сплету парочку вентерей, — проживу, только…

— Еще раз прошу тебя, не сердись. И спасибо тебе, что семью от голода спас.

Хоть и знал я, что все так кончится, а все равно не мог спокойно слушать. В груди что-то закипело. Мне было страшно жаль Юшку. И тут же я понял другое: отец еще слаб, один рыбачить он не станет. С ловлей я так быстро не распрощаюсь…

Юшка взял нити и наклонился над своим ватником в углу.

— Мотеюс, ты бы вынул сеть из-подо льда. Гниет только, а пользы никакой, — просит отец.

Юшка соглашается. Он сразу забывает обиду и велит мне:

— Одевайся, Йонас. Мы забросили, мы и вытащим, как же иначе.

Берем санки, мешок на всякий случай, идем за сетью. На улице не холодно, снег плотный, осевший.

Гр, гр, гр… Ох, ох, пых… — и снова через минутку: — гр, гр… пых, — набухает, трещит лед, отступая от берега.

— Вода падает. Вздыхает реченька, — говорит Юшка и сам вздыхает глубоко-глубоко.

Расширив прорубь, проверяем сеть. Сразу находим там двух больших окуней, крупную щуку.

— Лед затрещал, напугал рыбу. А то и весну почуяла, — рассуждает Юшка. Нашарив в сети ракушки, хватает их горстями и выкидывает на берег. — А эти чего тут… — Юшка сердит.