Пирамида, т.2

Леонов Леонид Максимович

– У вас тут такое изобилие сокровищ, что... Одним словом, как вы отнеслись бы к мысли, дорогая, пустить одну штучку в расход? – нерешительно спросил режиссер Сорокин, глазами обегая стены, и за отсутствием других картин выбор пал на единственный над камином и насколько распознавалось в сумерках – круга старшего Клуэ, поясной портрет высокопоставленной средневековой особы, – кстати и по размеру приблизительно подходящий для задуманного опыта. – Ну, если возражений не имеется, мы сейчас и устроим вон тому сердитому господину интимно-камеральное, в закрытом помещенье, auto da f'e!

В предвкушении занятного спектакля Юлия следила за отважным испытателем, как тот, перебираясь с локотника на спинку вплотную придвинутого кресла, взбирался на высоту и, балансируя с риском сломать себе шею, тянулся за обреченным сокровищем мировой живописи. Несколько удивило его по завершении операции отсутствие полагающейся пыли на пальцах, даже мелькнула

беглая мыслишка, что если бы разгневанное чудо захлопнулось сейчас, на неопределенный срок погребая его в себе, подобно библейскому киту, то получился бы нежелательный простой съемочной группы на Мосфильме. Однако уже в начальной стадии азарт пересилил в режиссере чувство предосторожности. Из тяжелой черной рамы нелюдимо поглядывал пожилой феодальный вельможа в бархатном камзоле с буфами на прорезных рукавах. Обилие ценных регалий на старике позволяло предположить в нем по крайней мере герцога, а выражение спесивой властности во взоре вдохновляло поскорей подвергнуть его какой-либо унизительной экзекуции, кстати, разгоревшееся пламя готово было принять его в свои объятия. Но тут-то и начались непредвиденные трудности. Как ни прилаживался режиссер, произведение не втискивалось в тесные габариты камина, – не удалось и вынуть знатную личность из рамы, чтобы по раздельности отправить их в огонь. Спаянные в единый монолит, даже без соединительного шва, они никак не хотели разлучаться, невзирая на пущенные в ход серьезные силовые приемы. Заодно Сорокин с похвалой отметил несомненное новаторство по части комплектного, сразу с кольцами для подвески, изготовления шедевров. Поневоле приходилось менять способ исследованья, но скудость наличных средств ограничивала режиссерскую изобретательность. После того как не удалось ни каблуком, ни каминными щипцами, взятыми за обратный конец, причинить ощутимый ущерб ненавистному представителю крепостнического строя, как бы не замечавшему своего палача, Сорокин со всем пылом нашего передового современника пытался если не проткнуть, то хоть полоснуть его фруктовым ножом, который, как в ночном кошмаре, омерзительно извивался в обе стороны. Вслед за тем, на весу придерживая картину за шнур, и тоже не без глубокого нравственного удовлетворения режиссер носком спортивного ботинка нанес голкиперский удар в толстое носатое лицо с вислыми, на кружевное жабо ниспадающими щеками, из предосторожности даже зажмурился слегка. Но вместо ответного пучка эмалевых брызг в глаза исследуемый феномен неожиданно спружинил и, в несколько эластичных зигзагов отскочив в угол, без малейшего изъяна замер там у стенки – вниз головой и с густым, главное – запоздалым звуком низкого виолончельного тембра... За время сорокинской расправы с чудовищем Юлия не проронила ни слова, но, судя по оживившемуся взору, охотно оплатила бы и чем-то подороже из коллекции экзотическое развлеченье. Видимо, насмешливое, нескрываемое удовольствие и толкнуло посрамленного на вовсе безрассудный акт, выразивший крайнее ожесточение бессилия пополам с азартом отчаявшегося игрока.

Расположив объект эксперимента меж двух атласных банкеток, режиссер Сорокин в мгновенье ока оказался вдруг на небольшом книжном шкафу поодаль, откуда с атакующим воплем буквально – сиганул на обреченное произведение искусства. Однако прогнувшийся чуть не до полу французский герцог сработал, как заправский цирковой батут, дважды и к самому потолку подкинув мосфильмовского эрудита, совершавшего при том плавные летательные телодвижения. Любой на сорокинском месте с менее устойчивым мировоззрением приписал бы совершившийся эпизод некоему оккультному воздействию, тогда как трезвый смысл режиссера правильно усмотрел в нем всего лишь технологические свойства еще неслыханного в науке переуплотненного возможно и пуленепробиваемого вещества, способного в случае обнаружения произвести подлинную революцию в промышленности военных материалов. Впрочем, на донышке где-то у него навсегда осталось смутное ощущение, что та же сила и по третьему разу сбиралась вознести его на верхотуру, а возможно, и за потолок куда-то, но почему-то отказавшись от затеи, не слишком бережно усадила на пушистый ковер – даже хрустнуло что-то, по счастью, только в пиджаке. Так что уже в сидячем положении, по невозможности иначе досадить противнику, Сорокин ухитрился ногою брыкнуть близлежащий портрет: чего, по совести говоря, никак не следовало делать на глазах у молодой и красивой, ироничной дамы. Правда, кроме надорванного под мышкой рукава да ничтожной алой полосы на лбу, ни царапины, ни другого ущерба на нем не значилось. По свойству художников как бы сбоку постоянно наблюдать за собой, Сорокин еще на полу представил себе в обстоятельной раскадровке разыгранный им потешный спектакль. Рассердясь на повышенную прочность сомнительных в общем то предметов, заслуженный деятель искусств вел себя не лучше преподобного отшельника, с помелом

гонявшегося по пещере за летучей похабной мразью. Конечно, имелся в пережитых обстоятельствах и свой положительный момент, так как в обоих полетах, не спуская с себя глаз, художник Сорокин приобрел полезные сведения о психофизическом состоянии живого организма, свободно парящего в пространстве, что должно было весьма ему пригодиться в предстоящих через неделю съемках, где отважный летчик-испытатель катапультируется из охваченного пламенем самолета. Минутой позже, оправляя сбившийся галстук, он даже выразил профессиональную досаду, что такой богатый эпизод пропадает даром, не запечатленный на кинопленку.

Конечно, в сложившихся условиях хозяйке полагалось бы соблюсти внешнюю видимость, будто ничего особенного не случилось, но она взирала на пострадавшего с видом такого лукавого и торжествующего превосходства, что тот передернулся весь от тика в лице до намертво сжавшихся кулаков – за спиной, разумеется.

– Не совсем понятно, что именно развеселило вельможную пани? – процедил он сквозь зубы. – Однажды она спятит в своем подполье и, заблудившись, навечно останется бродить по лабиринту призрачных галерей. Вы находите – в самом деле так смешно, что я пытался сберечь вам рассудок?

– Хотя вы и сняли у меня груз с души, – сквозь зубы посмеялась Юлия, – но не кажется ли вам, Сорокин, что вы достаточно унизили меня своей ученой бодягой? Даже непонятно, как вы достаете с такой глубины, причем с таким разнообразием? Один ваш биограф рассказывал, что в своем творческом поиске вы брались за все... буквально на все руки мастер, сочиняли цирковые репризы и баптистские гимны, страдания для сельской самодеятельности и воззванья к зарубежным профсоюзам, хохмы для конферансье...

Сорокин жестом остановил ее поток:

– Пани права, у меня не было великой родни, я трудно выбивался в люди. Правда, отец сподобился принять участие в шитье мундира киевскому вице-губернатору и с тех пор ремесло иглы почитал высшим на свете. Чересчур громкая мама, если помните, прочила меня в скрипачи или, на худой конец, в Биконсфилды, и кто знает... если бы не ваш дед! Но искусство у нас тоже скользкое и жизнеопасное занятие. Даже гений под старость наживает душевную грыжу, а мне...

В таких беседах они понимали друг дружку с полуслова:

– ...что не помешало вам, однако, сколотить себе славу злого и неподкупного критика!

– Ну, в наши дни, – развел он руками, – авторитет неподкупности достигается систематической недооценкой ведущих произведений, причем украденное у автора тотчас зачисляется толпой на текущий счет критика в качестве тантьемы за неусыпную заботу об умственной девственности читателя. Словом, я мог бы одной статьей зарубить свою славу наповал, если бы не кормился на ее купоны. Но здесь пани Юлии предоставляется случай вдоволь поиздеваться над исканьями незадачливого путника, бредущего в пустыне к манящим миражам впереди...

Затем последовало вовсе туманное, без какого-либо очевидного смысла, доверительное признанье в назревающем будто бы после стольких житейских разочарований намерении поискать душевного покоя в одном из суровых северных монастырей, которые к тому времени, по его расчету, должны были снова расплодиться на Руси... И вдруг с кроткой лаской в голосе, как бы оглаживая привязанную бороду, справился у милосердной пани – как на ее притязательный вкус, пойдет к нему архимандритская, для начала, митра?

Сама по себе необычность хотя бы и явного розыгрыша заставляла вникнуть в сказанное. В конце концов история человеческого духа знает немало нравственных переломов, в том числе и во утешенье жажды из иного источника. Целую минуту их диалог, ввиду полной секретности, велся молча. Примечательно, что отшатнувшаяся к спинке Юлия дрогнула и промолчала, когда режиссер Сорокин незлобиво, в знак прощенья и как бы пробуя себя в новой роли, коснулся губами ее лба. Вслед за тем обратился к ней с отеческим увещаньем не огорчаться его отходом от суеты житейской, ибо до пострижения в чин иноческий еще успеет завершить начатую в Киеве игру. После чего беседа продолжилась в мирных тонах, словно и не было ссоры, и хотя гаерская пантомима обращала сказанное в шутку, дальнейшие отношения непримиримых друзей заметно смягчились с перевесом в сторону режиссера.

То был, пожалуй, наиболее подходящий момент открыть Юлии, что в задуманном для нее сюжете героиня в последовательных стадиях возрастного разрушенья будет проходить мимо ею же призванных к жизни, обольстительных и нетленных созданий, и не решился – не по нехватке мужества сказать напрямоту, что ей придется играть малопривлекательный для молодой женщины образ по ту сторону человеческого полдня – вплоть до старухи в седых космах и с клюкой, а из вдруг возникшего сомненья – поймет ли гуманистическую емкость предлагаемого образа? Слишком надменно улыбалась она на его старанье замять вот еще один, и в том же вертепе анекдотический инцидент: