Пирамида, т.2
Шрифт:
– Уж поздно, повыветрилось... Короток зимний денек, затемно домой пришла. Детки, помнится, в Мирчудес убежали, а ты впотьмах, на скамеечке, к огоньку припал с газеткой в руке. Как раз ту статеечку Вадимушкину напечатали. Тут, шубки снять не дал, принялся читать взахлебку: слог-де какой! Я лишь головой покачиваю: «ведь он тебя там, глупый поп, как кощенка в бадейке топит вместе с верой твоей». А ты на мысли мои только рукой машешь – «лишь бы к должности пристроиться, а уж там наставит Господь!» Неужто все перезабыл?
Если не изменяет память, речь шла об анонимном приветствии университетской молодежи Брюссельскому студенческому конгрессу в защиту чего-то крайне важного, по тем временам... То был пламенный дебют начинающего беспартийного трибуна, где он от имени грядущих поколений призывал трудящееся человечество к скорейшему штурму всех опорных твердынь старого мира. Читалось между строк, что свержение капитализма является лишь промежуточным этапом к недвусмысленному завоеванию самого неба. Естественно, обращение было без подписи, но кто поближе легко угадывал стиль и руку Вадима Лоскутова по задорной искренности тона, по образному росчерку без общепринятых штампов, по нескрываемому удовольствию, наконец, с каким автор гарцевал на высокой прибойной волне близ довольно
15
После сделанного (лат.)
Беседа велась как бы в отсутствие пришельца, тем не менее участники ее попеременно поглядывали на него, справляясь о реакции на рассказанное. Но привыкшего, видимо, к лагерной обстановке, того больше занимала тьма за окном, откуда украдкой могло следить за ним высокое начальство. Как нередко бывает с узниками по освобожденью, он мысленно все еще находился там, и так очевидна стала необходимость вернуть его к настоящей жизни, что именно Дуня сделала попытку довести до старшего брата смысл рассказанного приключения.
– И я, и я тоже помню эти рейтузы, – сказала она дрогнувшим голоском. – Тебе было очень больно, мамочка?
– Какая же от них боль, – усмехнулась мать. – Не железные.
– Нет, я в другом, я в моральном смысле.
Здесь сестре на подмогу выступил Егор.
– Ну и глупый вопрос... тем более что ни разу даже не надеванные!
Но тут получилась небольшая заминка. Потому ли, что с горя чего только не придумаешь, но в объяснение Вадимова прихода обожгло о.Матвея нечаянное подозрение – не подослан ли блудный сынок с бригадой в предотвращение еще не совершенных отцовских преступлений, которые всякий лишенец втайне намеревается совершить? Поелику грех нынче отменяется во всемирном масштабе, то в нежном-то возрасте как устоишь против иного сущего пустячка в обмен на солнечный свет, за девичью любовь, за жилплощадь с удобствами, а кто поскромней, даже за отпускное пособие. Так страшно стало о.Матвею, что с места, внезапным толчком окно распахнув, обе створки разом, по пояс высунулся на воздух под предлогом духоты... Однако, как ни всматривался, нигде кругом Вадимовых сообщников не значилось. Погодка разветрилась слегка, где-то за спиной восходила луна, и, несмотря на волну потепленья, роща понемножку раздевалась к зиме, один листочек опустился на рукав о.Матвею. Преподлая мыслишка озарила искрой ночь и, хотя тотчас погасла в стыде, успела пробудить Вадима из его шокового оцепененья. Благодарение Богу, оттаивала понемножку мглою напитавшаяся душа. Растерянное узнаванье места явилось в его взоре, и вдруг, спрятав лицо в ладонях, свесился головой до самой скатерти. Правда, не всплакнул, как хотелось старикам, но в условиях его душевной окоченелости и мелкостное телодвиженье выглядело ответным рывком в их родительские объятия. Враз и с избытком все было прощено ему, даже бы приоткрылось немножко в придачу к содеянному им. Пускай далеко было до полного сожаленья о случившемся, тем более – отступничества своего, с чего лишь наступает всяческое возрожденье. Зато какие бы административные горечи ни караулили впереди споткнувшуюся душу, отныне взрыхленная страданьем почва пригодна становилась к принятию доброго зерна, подразумевалось то самое – что, по преданиям старины, бесплодную пустыню обращает в цветущий сад.
Все ожило в домике со ставнями и, вспоминали потом, даже свету в лампаде поприбавилось. О.Матвей даже пошикал на всхлипнувшую было матушку, чтоб не мешала вызреванию покаянной печали. Затем произошел обмен мнений по вопросам хозяйственного профиля, настолько плотный, кстати, что Вадиму словечка вставить было некуда, кабы и осмелился вступить в обсуждение собственных интересов.
– Так что перед бурями-то преклонись, Вадимушко, – подвел итоги отец. – И бежать не вздумай, а переживи тебе положенное. Ты еще молод и, когда отпустят из неволи, еще успеешь натворить делов, не падай духом, не плошай. Не гонись за призраками, которые чуть позже на солнечном закате быстрее тени людской убегают в ночь. И обнаружив, вроде меня, на том же солнышке загадочные пятна, столь легко объясняемые наукой и лишь в условно-образном начертании доступные нам здесь, не бросайся опрометью в пылающую тайну во избежание смертельного ожога, подобно отцу твоему. При бывалошних-то гонениях, вспомни-ка, какие темницы ключом веры растворялись, узы какие разрубались мечом смирения. Надо лишь стараться при сохранных костях да без особого увечья вчистую выйти... А станешь отличником подневольного труда, да, глядишь, годика через три, к юбилею, амнистия навернется, вот тебе и столбовая дорога к счастию. С Богом не мудри, памятуя, что сказка должна быть страшная, сабля вострая, дружба прочная, вера детская. Господь утолил досыта мои необузданные мечтания, и вот я лежу, сожалею о случившемся, и оное солнышко светит мне вполнакала, и всякая пища для меня – словно прошлогоднюю газетину жуешь. И вся видимость сущего становится мне прозрачной насквозь для кругового обозрения, и вот уже неинтересна мне опостылевшая земная суматоха, нарисованная на промежуточной пустоте. И слезы стариковские исплакал до конца. Порой лежу теперь и плачу сухими глазами. И вот ты пришел ко мне, возлюбленный первенец мой, и ждал я, что от тебя тепло придет, а от тебя озноб исходит... Поделился бы с нами, что имеешь на уме, чем в мыслях-то спасаешься?
На трудный вопрос Вадим отозвался покорным, красноречивей слов воздыханием, так что тронутый им Егор, ко всеобщей радости, руку примиренья протянул падшему брату:
– Крепись, тебе оттуда лишь бы до порога нашего кое-как доползти, а кров и хлеб тебе обеспечены, пока не осмотришься... – и торжественным срывающимся баском выразил готовность завтра же со своею техникой убраться хоть в щель, где будто бы никогда не бывает тесно, если имеется простор уму. – А лишний рот нас не разорит...
– Лишь бы выселеньице наше отменил Господь, а сапожная-то игла нынче и двоих прокормит, – размечтавшаяся о внуках даже руками всплеснула Прасковья Андреевна. – Я на тот случай, кабы они вдвоем домой-то возвернулись...
Единодушно
Между прочим, деятельно обсуждая варьянты семейного Вадимова устройства, домашние уже по иного рода соображеньям избегали глядеть на него: чтобы нечаянно не напороться на какую-то ужасную подробность, способную разрушить благостное настроение вечера. За три дня, пока гостил под отчим кровом, то была самая тяжкая по лживости минута, если не считать начального замешательства и еще той, что через сутки ожидала впереди. Какова же была общая радость обнаружить, что Вадим тем временем мирно задремал в отцовском кресле с откинутой к спинке головой. И так как в тех бедственных условиях сон для молодого человека являлся наиболее доступным лекарством, домашние вчетвером отвели его во вчерашнюю постель, томного и увядшего, даже разувать не стали, причем никто не воспользовался оказией выяснить наконец секрет втугую намотанного шарфа.
Благо, наружная запиралась надежным засовом, дверь в сени оставили полупритворенной – на случай, если сквозь сон, как в больном бреду когда-то, покличет вдруг – пусть взрослый, но ведь совсем было утраченный и заново обретенный первенец. Даже когда младшие улеглись наконец после уборки посуды, родители бездельно, словно предчувствуя неминуемый кризис, все еще сидели за столом, покачиваясь в забытьи; ожидания их оправдались. На исходе получаса старо-федосеевское безмолвие огласил протяжный, из Вадимова чулана, вопль ужаса – нечеловеческий в смысле абсолютной невоспроизводимости с помощью голосовых связок, опять же недоступный для описания обычными словами. Живое, даже пыткой истерзанное существо не могло бы исторгнуть подобной силы звук, да еще с оттенком торжествующего ликованья. Если бы знать наверняка, что он сопровождался корчами вдобавок, то налицо был заурядный припадок беснованья. Но хотя старо-федосеевский батюшка, лично теперь знакомый с корифеем Шатаницким, в известной мере допускал существованье демонов, даже знал кое-какие профессиональные приемы их изгнания, то сейчас же отвергнул подобный вариант – просто потому, что адской братии уже не приходилось прибегать к насильственному вселению в зазевавшихся несчастных, когда чуть не каждый под влиянием просветительских идей представлял собою не всегда интеллектуально-комфортабельную, зато со всеми удобствами квартиру для длительного постоя. Больше походило на момент, когда душа навечно покидает распростертое, родовой мукой истерзанное тело, чтобы уступить место народившейся другой. Да о.Матвей и по собственному опыту понимал, какая боль бывает при вправлении вывихнутого сустава. Вместе с разбуженными детьми родители несколько минуточек ждали продолженья у порога, в готовности оказать посильную медицинскую помощь. Однако повторений не было, так что в целом можно было считать случившееся признаком наступающего выздоровленья. Остальная поправка ложилась на самый организм Вадимушки, который при наследственной нервности ничем, помнится, кроме своих ангин, даже корью в детстве не болел... Перечисленные, чисто мимоходные мелочи приводятся здесь потому, что жесточайшим образом впоследствии вплетаются в канву повествованья.
В данном разрезе крайне характерен один эпизод, под воздействием скопившихся тревог случившийся с о.Матвеем во второй половине той же ночи и совершенно невозможный наяву. Причудилось, будто просыпается весь в испарине, хотя и не натоплено ничуть, с уже готовым планом довольно громоздкого и безотлагательного предприятия. Ради предупреждения чего-то требуется потаенно взглянуть, что там поделывается сейчас на чердачке. Ничье имя даже мысленно не произносится, чтобы не спугнуть самый предмет исследования. Машинально обходя косые лунные пятна на полу, о.Матвей крадется на кухню – налегке и без шлепанцев во избежанье лишнего шума. Низкая здесь завалинка помогает о.Матвею кое-как выбраться наружу через открытое окно. Кладбищенская роща окутана сырым знобящим туманом с мертвенным светом пополам. Босая ступня запоминает колючую щетинку раннего заморозка, но во снах не простужаются. Шаря по стенке, сыщик задами обходит домик со ставнями. Как и подсказывала глазная память, лесенка о шести ступеньках и в самом деле приставлена к нужному окошку с подлунной стороны. Первые две дались легко... вдруг на третьей расслабляющее сомненье – не слишком ли грешно, хотя бы и ради блага, совершаемое деяние, однако на пожаре чем не пожертвуешь – лишь бы остатнее достояние уберечь от огня. А уж и пятая под Матвеем скрипнула, – до разгадки становилось рукой достать. И так как досадный шарф мог запросто сбиться на сторону в беспокойных метаниях сна, то и возникал шанс выяснить заодно, кабы луна помогла из-за плеча, чего он прячет у себя на шее, блудный-то сынок, язву ли неизлечимую или, глядишь, самодельный крестик из консервной жести, соломинка спасенья для атеиста и желанная утеха родителям.