Пища дикарей
Шрифт:
Мама рассказывала, что сначала я схватила книгу и огляделась. Никто не возражал. Тогда я схватила кинжал и снова огляделась. Все кругом улыбались. Тогда я схватила аптечку и со всем этим богатством двинулась к дивану. Народ расступился. Я сложила добычу на диван, влезла следом сама и потянулась к старинному шомпольному ружью, которое висело на стене. Дед засмеялся и снял ружьё. Я вцепилась. Дед сказал со смехом: «Абрек будет!» И добавил без смеха: «Как на фронте — санинструктор». Дед был на фронте. Дошёл до Праги. Имел ранения. В санинструкторах толк понимал. Меня и назвали Марьям — в память о санинструкторе, которая деда вытащила с поля боя, а сама погибла. Дед гордился своим военным прошлым. Поэтому ненавидел русских, которые выселили чеченцев в Сибирь, пока он проливал за них кровь.
Вот так я выбрала судьбу. В семье воинов этому не удивились.
Ещё до школы мама обучила меня чтению, письму и арифметике. Меня приняли сразу в третий класс. Об этом даже написали в районной газете. Но потом забыли, и это было хорошо. Ребёнку мешает лишнее внимание.
У чеченцев принято воспитывать девочек в затворничестве. А я одевалась, как мальчишка, и в грош не ставила старших одноклассниц. Мой ближайший по возрасту брат Аслан сидел со мной за одной партой. Вот кто был настоящий абрек. Его боялись все ровесники и — через одного — старшие. Никому ничего не прощал и дрался самозабвенно, как настоящий горный волк, насмерть. Его друзья считали меня ровней, потому что я всё умела делать лучше их. Даже драться. Где не хватало силы, там брала быстротой и приёмами, которые вычитывала в книгах. (Они-то книг не читали). Я точнее всех бросала камни и ножи, стреляла из лука и из рогатки. А потом — из пневматических стволов. А потом и из серьёзных.
Мама говорила: «Предки смотрят на тебя из рая и радуются».
* * *
Не помню, какая-то была по счёту ночь — снова приснился бой. Когда ударила первая пуля, я заставил себя проснуться. И понял, что начинаю выздоравливать. Вслед за этим сном ко мне вернутся все боли. Сейчас к постели подойдёт начальник ада и скажет: «Здравствуй, Ваня. С возвращеньицем». Я скажу: «Но я же в настоящий ад хотел. Почему не пустили? Послали эту…» Он перебьёт: «Не эту, а Марию, Деву Пресвятую. И я тебе отчёт за Божий промысел давать не обязан. Скажу только, что медведя ты искал сам, и он тебя нашёл тоже сам, с голодухи. После него душе твоей в рай полагалось». «В мусульманский?» «Что за глупости, Ваня! Рай на всех один. Правоверные — это не те, кто верит в Аллаха или там в Элохи-ма, а те, кто верит в Правду. Бог един во множестве имён и вер. Просто неловко мне, шайтану, разъяснять тебе такую простоту. Да и насчёт ада не так уж сложно понять. В аду вы все находитесь при этой, Ваня, жизни. Хоть и ругаете, а ведь боитесь потерять. И правильно. Вот посмотришь из рая, сразу разберёшься. Слышал ведь истину: «Ад страшен только со стороны». Но жить в нём, как видишь, можно. Вот и поживи пока в моих владениях».
Я сел и затряс головой. Сон наяву? Бред! Чертовщина! И ведь сам додумался! До чего же интересно устроен человеческий мозг. В следующей жизни стану каким-нибудь психофизиологом. Отворю человечеству дверь в подсознание.
Сатана снова явился и ухмыльнулся: «Дельная мысль. Только сам в эту дверь не входи. Она сразу захлопнется, и ты там останешься. Тело отправят в психушку, а душа в рай не попадёт». «А куда же?» «Да просто в распыл. Такое у Него наказание для слишком любознательных. И я тут ни при чём. Я и сам-то — сосланный».
Я снова затряс головой. Позвоночник пробило болью, сорвался стон.
Мария тут же вскочила и подошла.
— Сидишь?! Молодец. Но рано ещё. Ложись пока. Спать надо.
— Не могу я спать. Кошмары. Зря ты меня спасаешь.
— Хорошо, хорошо. Поешь курятины, попей чайку, а я тебе сказку расскажу.
* * *
Я рассказала ему сказку про двух чудовищ.
– Одно чудовище было огромно и с девятью головами. Когда люди напали на него, между головами начался спор - как сражаться, чтобы победить. Пока спорили, все головы были срублены. А у второго чудовища было девять тел при всего одной голове. Оно сумело победить людей и скрыться, потому что все тела подчинялись только одной голове.
Он посмотрел с
— Что же делать одной голове при одном теле?
— Твоей голове — спать. До полного выздоровления. А моя с двумя телами справится пока.
Чай был с димедролом, Иван снова уснул.
А я осталась при двух телах. На одном сменила повязки, а другому велела тоже поспать. Но оно не слушалось. Оно сильными толчками гнало в голову горячую кровь. Оно хотело этого мужчину. Пришлось твёрдо ему пообещать, что Ивана мы спасём. Тело не успокаивалось. Пришлось искать для него работу. Благо в сельском доме работа найдётся и ночью. Подбросила в печь пару поленьев. Добавила снега в большую кастрюлю на печи — будет мягкая вода для стирки и мытья. Сделала короткий комплекс у-шу, в обе стороны, сначала замедленно, потом ускоренно. Координация не нарушена, можно жить дальше.
Села перед настенной рамой, стала смотреть на семейные снимки. Занялась изучением биографии Ивана.
Вот этот, наверно, прадедушка. Казачья гимнастёрка, папаха, шашка. Рука на плече прабабушки. Классика начала двадцатого века. Внизу, в виньетке, фамилия фотографа. Уважали себя. И рекламировали. Всё честно.
Прочие снимки — безымянные. Этот, на фоне винтового истребителя, наверно, дед. Истребитель тупоносый, «И-16», на фоне гор. Пилоточка на голове солдата — испанская, высокая. Интернационалист. А этот, пожалуй, отец. Фото вырезано из газеты. Учитель труда среди газетно внимательных мальчиков. В руках — новая табуретка. Ближайшему из мальчишек будет за неё пятёрка… А мальчишка-то — сам Иван! Точно! И подпись: «За такую работу и сыну не стыдно поставить «отлично». А вот и мама с тем же мальчишкой, только чуть постарше. Снимок плохо промыт, слабо закреплён, пожелтел. Может быть, папа снимал, учитель труда. Тоже в школе. Рядом с глобусом и на фоне карты Советского Союза. Родители, стало быть, учителя. Люди небогатые. Как же они умерли? И чем их единственный сын занимался после школы? По нескольким групповым снимкам это не определишь, а вот здесь и здесь совсем недавно какие-то снимки были, да кто-то их вынул. Искать же сведения среди документов по ящикам комода — как-то неловко. Мы всё же какие-никакие интеллигенты.
При осмотре дома выяснилось, что все инструменты на местах и наточены, ничего не разбросано и не сломано. Значит, эти руки покрыты не хулиганскими, а трудовыми шрамами. Смущают только шрамы на теле. Ах, какое тело.
Поношенный солдатский бушлат от медвежьей и человеческой крови вполне отмыть не удалось. Значит, служил хозяин. И не так уж недавно. И в запас уволен зимой. А вот в каком войске служил — не понять. Спороты нашивки с рукавов.
В этот раз бой не снился. Я понял, что она что-то подсыпала в чай: вкус был немного не тот. Всё, стало быть, останется по-прежнему: боль, химия, забытьё. В самой близкой перспективе — медикаментозная наркомания. Так мне сказал тот хирург, который без наркоза спасал меня в палатке после боя. Вертолёты ещё утюжили ущелье, меня вывезти было не на чем. Он сказал: «Если у тебя воли хватит, наркомания будет умеренная. Но на всю жизнь. Такие травмы полностью не срастаются».
Мария сидела у окна, но смотрела не на улицу, а на меня. Наверно, взглядом и разбудила. Взгляд у неё. Ну, скажем, сильный.
— Проснулся, охотник! Вот и хорошо. Есть пора.
— Не хочу, спасибо. Опять что-нибудь подмешаешь.
— Это от тебя зависит.
— Я же сказал: зря спасаешь. Я наркоманом жить не буду.
— Так и я с наркоманом жить не собираюсь.
И смотрела каким-то родственным взглядом. Как на брата.
Я сообщил, как сестре:
— С моими болячками наркомания неизбежна. Так сказал врач.
— Я тоже врач. Но я скажу другое. С сильной волей можно обойтись без наркотиков. А у тебя воля сильная. Я вижу.
— По чём же это видно?
— А хотя бы по тому, что руки на себя не наложил. Мог ведь этими же лекарствами. Но ты к медведю пошёл!
— Если так, то конечно. Для самоубийства нужна сильная воля. Но чтобы от него отказаться, нужна ещё сильнее. А у меня её.
— У тебя она есть! — Сказала важно и веско, как наш майор.
— Все врачи любят так говорить. О чужой воле можно что угодно. Один тот хирург сказал правду.