Письма 1886-1917

Станиславский Константин Сергеевич

Все эти дни я чувствовал себя настолько ужасно, что решил итти лечиться гипнозом к Далю. Просыпаясь по утрам и вспоминая о вечернем спектакле, я сразу краснел и замирал от какой-то жгучей и острой тоски. В таком состоянии я оставался до того момента, когда приходили будить. Ночью я играл, пока меня томила бессонница, и чем больше я повторял слова, тем больше забывал их. Днем, на улице и на извозчике, я поминутно ловил себя на том же постоянном, тупом повторении текста. Днем я, разбитый, ложился и не спал, постоянно твердя роль. Приезжал в театр совсем разбитый. Мне нужно было что-нибудь поправить в гриме, чтобы убедить себя в том, что сегодня я нашел что-то, и тем ободрить себя. Я глотал двойную порцию капель и (о ужас!) потихоньку пил вино, чтобы взбодрить себя. Но стоило мне надеть белые штаны и

почувствовать себя в них толстым, как тотчас моя намалеванная худоба лица становилась карикатурной; все в душе опускалось, и я впадал в полное отчаяние и чувствовал себя неуклюжим, ненужным, комичным и, главное, ридикульным. [57] Что я играл… бог ведает, запинался в словах, почти останавливался… Чем больше я старался разбудить свою апатию, тем больше кашляла публика. Вчера я пришел в уборную с целым адом в душе и почувствовал, что не смогу надеть белых брюк, или, вернее, не решусь выйти в них на сцену. Пользуясь Вашим принципиальным разрешением, я послал принести какие-нибудь черные брюки и чулки. Одел их и почувствовал себя освобожденным. Явилась уверенность, жест. Совершенно спутавшись во внутреннем рисунке, я с отчаяния решил пустить, что называется, по-актерски — в полный тон, благо развязались и голос и жесты. И пустил!!! Было очень легко, но я чувствовал, что только с отчаяния можно дойти до такого срама. Слушали как ничего и никогда не слушали. Даже пытались аплодировать после первого акта. В антракте забежал Москвин, говор[ил], что именно так и нужно играть. Ничего не понимаю!..

57

Ridicule — смешной, нелепый (франц.).

Второй акт играл так же. На этот раз шипения не было, а был какой-то общий шорох по окончании и попытки аплодировать. Так можно играть раз 10 на дню. Москвин и другие — одобряют. (Ради ободрения?!!!) Теперь мне остается одно: это самое оправдывать настоящим жизненным чувством ².

Сегодня получаю Ваш рисунок. Именно та перемена, которую я себе позволил сделать. Спасибо Вам еще раз.

Обнимаю Вас, целую ручку Анне Карловне и всему дому — поклон.

Ваш К. Алексеев

481*. В. А. Теляковскому

7 апреля 1915

Глубокоуважаемый Владимир Аркадьевич!

Ваше прекрасное, теплое письмо, еще раз свидетельствующее о Ваших добрых чувствах к нашему театру и ко мне в частности, меня очень и очень растрогало, и я Вам очень и очень благодарен ¹. В наше жестокое время порывы доброго и чуткого сердца особенно редки и дороги. Я не забыл Вашего внимания и доброго порыва во время моей болезни, не забуду его и теперь. Буду ждать случая, чтобы в свою очередь на деле быть Вам полезным.

Чехов говорит про прессу и публику: «Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то два дня чувствуешь себя не в духе» ² И мы два дня чувствовали себя не в духе, тем более что публика была очень навинчена, вооружена против спектакля и демонстративно кашляла и не слушала. Теперь все входит в норму, публика отлично слушает и начинает хвалить спектакль. Первое время, вероятно, рецензии отразятся на сборах, как это всегда бывает в нашем театре, но к будущему сезону — надеемся — спектакль полюбится публике и утвердится в репертуаре.

Конечно, мы привезем Пушкинский спектакль в Петроград, где нас ждет еще большая ругань.

Но на этот раз мы будем чувствовать себя не в духе лишь один день. Конечно, в спектакле много недостатков и до многого мы не доросли. Но в годы войны хотелось оправдать себя большой и важной работой и, если мы пострадали за это, — ничего, и даже хорошо пострадать в тяжелые годы всеобщего бедствия.

Тем более дорого мне Ваше письмо, которое я сохраню на память. Питаю надежду увидеть Вас в Петрограде, лично поблагодарить и за письмо и за гостеприимство, а пока прошу Вас передать мой почтительный привет Вашей уважаемой супруге и принять и поверить моим уверениям в моем глубоком и искреннем почтении

к Вам.

Готовый к услугам

К. Алексеев (Станиславский)

1915 -7 — IV Москва

NB. Я получил ваше письмо только сегодня утром, т. е. с большим опозданием.

482*. Н. В. Делен-Волконской

11-IV -915 Москва.

11 апреля 1915

Глубокоуважаемая Наталия Викторовна!

Не зная Вашего адреса, шлю письмо через Любовь Яковлевну, чтобы поблагодарить Вас и Михаила Николаевича за новые доказательства Вашей сердечности, внимания и постоянного ободрения ¹. Чехов сказал: «Когда хвалят, приятно, а когда бранят, то потом два дня чувствуешь себя не в духе». И я чувствовал себя два дня, как полагается, не в духе после потока ругани. Конечно, временно мне трудно играть Сальери с прежним жаром, так как приходится бороться с предубежденной, навинченной прессой публикой, которая демонстративно кашляет и часто не дает говорить, чтоб показать, что и она понимает в искусстве. Однако, слава богу, постепенно публика начинает забывать рецензии и становится внимательнее. Удержится ли спектакль на репертуаре — пока неизвестно, так как предубеждение против спектакля очень велико и все хотят видеть в Пушкине только звучные стихи, совершенно не интересуясь и даже не подозревая о тех недосягаемых глубинах, которые волнуют тех, кто заглянул глубоко в душу Пушкина.

Ожидаем новой большой битвы и поражения в Петербурге. Но в теперешнее ужасное время приятнее пострадать хоть как-нибудь, чем просто благоденствовать. И мы не ворчим, а волнуемся лишь за театр, который переживает трудное время благодаря всяким случайностям исключительного времени.

От всего сердца шлю самые лучшие пожелания Вам и Михаилу Николаевичу. Благодарю Вас обоих и верю в то, что больной заставит себя поправиться как можно скорее. Дай бог Вам всего доброго.

Сердечно преданный

К. Алексеев (Станиславский)

483. Из письма к М. П. Лилиной

3 июля 1915

Евпатория

Милая и дорогая Маруся!

Написал вчера длинное письмо ко дню свадьбы, но сегодня решил не посылать его. Вышло не то, что чувствую, какая-то философия, притом с грустью, и это не подходит к дню.

Поэтому нежно обнимаю тебя, благодарю за все красивое, что было, за все доброе и сердечное, за умное, за жертву, за заботу и мучения во время тифа.

…Я редко пишу тебе. Это нехорошо. Но так бывает всегда — когда хочешь писать много и хорошо, тогда долго собираешься и ничего не посылаешь. Кроме того, здесь так складывается время, что нельзя выбрать место и время, чтобы уединиться. Это очень хорошо для безделья, но очень плохо для писем и моих записок, которые не двигаются, в которые я перестаю верить, к которым я охладеваю, так как не хватает сил преодолевать все препятствия. Жизнь получается пустой — хотя нет ни секунды свободной — и неинтересной. Но здесь очаровательно. Все то, что мне нужно. Жарко очень (45R). Чувствуешь море. Никогда жарко не бывает. Совсем не так, как в Ялте. Здесь всегда есть движение воздуха то из степи на море, то обратно. В гостинице хорошо, но вдруг стол изменился и стал плох, не говоря о том, что он совсем не подходящ для лечения (мясо, рыба, и жирно).

…Все это время были очень заняты. Во-первых, с колонией. Надо было развязать руки Сулеру и решить его участок, чтоб он мог начать строиться. Для этого приходилось собираться всем присутствующим пайщикам (Бурджалов, Подгорный, Калантаров, я, Сулер, Сац и прочие) в самой Евпатории; в другой день — поехал туда, и там размеряли и планировали на месте. Пробыли целый день. Ходят все там (мужчины) в одних штанчиках. Женщины — босые. Все делают сами, т. е. и уборка и стройка. Сложили из камней стены, сами покрыли бетоном, в окнах вместо рам — полотно; и там, в таких шалашах, живут. Премило устроились, уютно. Болеславский с Ефремовой — в одной комнате, Тезавровский с художником Либаковым — в другой комнате, Сулер с семьей, Соловьева и Бирман живут рядом на очень приличной даче. Там пробыли до ночи.