Письма Амины

Бенгтсон Юнас

Она сидит очень тихо и смотрит на меня. Если ты встретил в лесу медведя, то должен стоять тихо-тихо, и он не нападет.

— Правда, извини. Я живу у брата, так что если захочешь еще что-нибудь мне рассказать, может, в другой раз, просто позвони.

Я беру со стола ручку и записываю номер телефона на другой стороне телепрограммы.

Я встаю, она вся сжимается.

— Я пойду. Я сам, наверное, разберусь… Надеюсь, у тебя все наладится с твоим… с твоим парнем.

Вниз по лестнице, к остановке. Я потею так, что по рукам течет.

Сижу в автобусе, черт, как жарко, и как только другие это терпят. А они таращатся на меня, женщина рядом со мной, лет двадцати с небольшим, на голове темные очки, отодвигается

от меня, насколько это возможно, чтобы не упасть. И сиденье мокрое. Я не могу больше ни секунды находиться в автобусе, выскакиваю на первой же остановке.

Иду обратно к квартире брата. Идти хорошо, лучше. Дышу как можно глубже. Все еще потею, но сердце бьется чуть медленнее. Я снова в состоянии думать, я до сих пор чувствую вкус паники во рту, но в состоянии думать. Иду от Ратушной площади, мимо станции «Нёрепорт».

Подхожу к Ботаническому саду. Ненадолго останавливаюсь у входа. Захожу. Мимо меня к выходу идет пожилая женщина с внуком на руках. Мальчик, малыш в шортах и бейсболке, улыбается мне. Больше я в саду никого не вижу.

Иду в дальний конец сада по одной из дорожек, усыпанных гравием, нахожу скамейку недалеко от павильона с тропическими растениями. Страх медленно исчезает. Я массирую затылок, пробую расслабить плечи, дышать как можно медленнее.

Отсюда открывается отличный вид на сад. Множество небольших растений с надписями по латыни на белых табличках, какие-то редкие, по всей видимости, деревья, ни веточки нельзя отломать.

И я снова думаю об Амине.

Амина любила Ботанический сад, так она мне писала. Она училась недалеко отсюда и иногда, освободившись, заходила сюда. Сидела, запрокинув голову, наслаждалась тишиной.

Я чувствую, что она была здесь. Замечаю, что сложил руки. Кому я собрался молиться? Амине? В этом нет смысла. Богу? Кому? Единственная помощь, какую я когда-либо получал, находилась в пузырьке с лекарствами. Я не могу удержаться от улыбки. Мне хочется стать на колени и помолиться фармацевтической фабрике «Лёвенс Кемиске» или «Глаксо Смит Кляйн».

Я смотрю на деревья. На этой ли скамье она сидела? А о чем она думала, сидя здесь? Оттягивала время возвращения домой?

В своих письмах она о чем-то умалчивала. Теперь я понимаю. Мне не нужно сверять даты, чтобы заметить: период, когда она жила одна, наложил отпечаток на последние письма. Они были проштемпелеваны в Копенгагене, но это ничего не значит, она могла их посылать, когда проверяла свой абонентский ящик. Я все время чувствовал: она что-то недоговаривает. Наверное, так и было. О чем-то она, возможно, не писала, потому что это было слишком банальным, потому что она не хотела меня этим беспокоить или затруднять. Никогда не писала о парнях. Я тогда об этом не задумывался, но вряд ли она совсем не думала о парнях, встречала же она кого-то. Не знаю, был ли у нее парень, но девушки думают о парнях, такова жизнь. Может, мне стоило воспринимать это как комплимент. Девушки не рассказывают парням о других парнях, никогда, если у них есть сердце, если они выглядят так здорово, как Амина; к этому нельзя отнестись безразлично. Как только они начинают рассказывать тебе о своих парнях — все, ты перешел в категорию подружек, неважно, есть у тебя член или нет.

Все, что я писал ей о своей жизни в больнице, было облегченной версией. Там случались вещи, о которых я ни за что бы ей не рассказал. Зачем? Разве ей станет лучше от рассказов о бессоннице, припадках, рвоте и дрожи? Я выдавал ей красивую версию. Что еще? Маленькие ироничные телеанонсы. Никогда о будущем. Есть вещи, которыми нельзя делиться с другими. Которые нельзя просить других разделить с тобой. Это слишком некрасиво.

Я был прежде всего хорошим слушателем. Нет, я не поддакивал ей, не задавал вопросов, какие задают девушке в четыре утра, когда макияж уже размазался, а ты пытаешься изобразить, будто тебе интересно, что ей сказал начальник на ее дурацкой работе, или соглашаешься, что в Дании

трудно быть актрисой, что в институтах не замечают настоящих талантов, а предпочитают посредственности. Никаких непристойных вопросов. Я был хорошим слушателем, я обращал внимание на каждое слово, что она мне писала, представлял себе каждую вещь, которую она описывала. И картины до сих пор четкие. Я вижу ее перед собой, как она стоит на мебельном складе с родителями, с младшей сестрой. И я знаю, как она реагирует на взгляды молодых людей, режущих паласы. Я знаю ее маленькую игру, как она делает вид, будто не замечает, что значат эти взгляды, будто не может представить, что бы им хотелось с ней сделать.

Жаль, я не написал ей, что она может рассказывать мне обо всем. Что я понимаю, у всех свои проблемы, и они нам всегда кажутся большими, какими бы маленькими ни казались другим. И что я могу взять эти большие проблемы на себя, взвалить на свою спину. Я выдержу. Я получаю великолепно сбалансированное медикаментозное лечение. Она может писать обо всем, лишь бы продолжала писать.

16

Я не прошел и пары шагов по Ботаническому саду, как снова полил пот, а затем накатил страх. Как когда, напившись, думаешь: может, меня все-таки не вырвет, я ведь столько не выпил… и тут начинаются судороги в животе, и рот наполняется.

Снова в квартире брата. Плохо помню, как дошел. Мокрый насквозь, будто внутри включили душ и вода просочилась наружу. Чувствую тяжелый запах сигарилл в гостиной. О нет, не сегодня, сегодня никаких гостей. Я избираю форму самолечения, не рекомендованную ни в одном учебнике медицины. Открываю бар моего братца и начинаю с водки. Прямо в лживую глотку. Хорошо. Я наполняю тело водкой, пусть до пяток достанет. Затем «Бейлис», еще «Бейлис». Мне становится хорошо, я сижу на полу в кухне и смеюсь. Смеюсь и смеюсь, а ликер течет по подбородку. Затем начинаю сердиться, становлюсь таким злым парнем. Кричу на себя.

И снова кричу. Не надо со мной так разговаривать. Я становлюсь быком, который охотится на тореадора. Через гостиную в кухню, через кухонный стол, обратно к бару. Джим Бим, Джонни Уокер, Джек Дэниэлс. Все мои старые друзья.

Еще Бейлис

Хайленд крим

Очень питательно

17

Я лежал на полу в гостиной, когда меня разбудил звонок в дверь. На мне все еще костюм моего старшего братца, не знаю, когда я отключился. В глазке видно двоих полицейских: должно быть, ночью я сильно шумел. Оставив их звонить, я бегу в ванную. Смачиваю волосы, провожу по ним расческой, роюсь в шкафчике, нахожу пузырек с глазными каплями, такая голубая жидкость, должна снять красноту. Трудно попасть, я чуть не опрокидываюсь назад. Затем пару раз брызгаю в рот ополаскивателем, который стоит рядом. У него странный привкус спирта, прочитав надпись, я понимаю, что это жидкость для протирки очков, наверняка для его дизайнерских темных очков. Ну и ладно, если бы я знал о нем вчера, наверняка ночью опустошил бы и эту бутылочку. Нахожу коробочку с мятными пастилками и засовываю в рот такое количество, что на глаза наворачиваются слезы. В дверь всё звонят. Я застегиваю пиджак, прикрывая пятна на рубашке, смотрю в зеркало: причесан аккуратно, следов похмелья практически не наблюдается. Выхожу, открываю представителям власти.

Старший из полицейских, мужчина лет пятидесяти с небольшим, с аккуратно подстриженной бородкой и усами, показывает мне значок. Он собирается заговорить, но я его опережаю:

— Хорошо, что вы пришли. Я как раз собирался вам звонить.

Полицейский смотрит на меня с непониманием. Почесывает подбородок.

— А что, вам соседи позвонили? Должно быть, дикий шум…

Я улыбаюсь, я полгода упражнялся в умении быть нормальным.

Он по-прежнему выглядит непонимающим. Затем откашливается и вынимает из нагрудного кармана униформы блокнотик.