Письма Амины
Шрифт:
Мы идем к каналу, садимся, свесив ноги, и смотрим на воду. Сидим какое-то время в тишине. Затем она берет меня за руку, смотрит на нее, проводит указательным пальцем по костяшкам. Собирается сказать что-то, но не решается. А когда наконец начинает говорить, голос ее тих, словно она боится, что кто-то нас услышит.
— Мне с тобой правда очень хорошо…
Я молча сжимаю ей руку.
— Очень хорошо. Я…
Она хочет продолжить, но голос замирает. Как будто ей не хватает воздуха, чтобы закончить предложение.
Тогда она смотрит мне в глаза и едва заметно улыбается:
— …Нам, психам,
Вернувшись домой, мы ложимся на матрас, я медленно ее раздеваю. Не дико и необузданно, но гораздо лучше. Наши тела теперь знают друг друга, коленки не сталкиваются, руки не мешаются. Тепло, хорошо и медленно. Одной рукой я обхватил ее поясницу, другая — у нее под головой; кончая, я прижимаю ее к себе.
30
Утром, еще затемно, я встаю с матраса и одеваюсь. Нахожу свои вещи: их немного. Пытаюсь не шуметь, Анна поворачивается, бормочет во сне, но не просыпается. Я беру куртку и закрываю за собой дверь. На улице холодно, шел дождь. Я иду к мосту. Запахиваю куртку, тело еще не проснулось. Думать не хочу. Сейчас я мог бы лежать под одеялом, согреваемый Анной, прижавшись к ее спине. Завтра я бы долго спал, потягивался в постели, наслаждался ароматом ее тела, сохранившимся даже после ее ухода.
И она пришла бы завтра, с вином и свежим хлебом, и извинениями за то, что снова не узнала ничего об Амине, и объяснениями, почему мне надо задержаться еще на пару дней. И это была бы ложь, и мне было бы все равно. Я бы остался у Анны, и мне было бы хорошо, и через какое-то время я бы стал думать, что сделал все, чтобы найти Амину.
Я пересекаю мост, в это время суток здесь мало народу. Пьяные, возвращающиеся домой, почтальоны.
До квартиры брата я иду пешком, мне нужно проветриться. Зайдя в дом, ложусь на диван, съеживаюсь и засыпаю.
Просыпаюсь я рано, солнце только встает, но света достаточно, чтобы не тянуться к выключателю. Нахожу на кухне какие-то хлебцы, выкуриваю две сигареты. Дни, проведенные у Анны, похожи на сон. Теперь я проснулся, и мне еще никогда не было так одиноко. Я снова ложусь на диван, укрывшись курткой.
Я иду к площади Трианглен. Сажусь на первый же подъехавший к остановке автобус. Кладу деньги, беру билет. Не знаю, куда я еду. Но я не найду Амину, если буду сидеть в квартире. Я не так наивен, чтобы думать, будто она случайно сядет в мой автобус. Но это лучше, чем тупо таращиться в стенку, в письма и ждать старика. Если он придет сейчас, у меня даже не хватит сил его послать. Я стану его слушать. Я боюсь этого. Так лучше уж сидеть здесь. Среди потеющих людей, спешащих людей. Молодых людей, едущих на пляж, чтобы посмотреть, достаточно ли прогрелась для купания вода. В автобусе всегда куда-то движешься. Может, и без определенной цели, но ты движешься.
Ребенком я как-то посмотрел передачу, которая произвела на меня большое впечатление. Наверняка произвела, раз я до сих пор ее помню. Программа была о детях байкеров, детях людей, которые живут в автомобилях, людей, которые все время находятся в дороге. Некоторые из этих детей не могли есть, если не передвигались на большой скорости. Они могли есть бутерброд,
Когда я возвращаюсь домой, мой карман битком набит автобусными билетиками. Я принимаю лекарство и иду в спальню, к письмам.
Я не читаю их, просто сижу на кровати и смотрю на письма, лежащие на полу.
31
Меня будит звонок в дверь; судя по тому, что в квартире светло, время уже давно за полдень.
Я никого не вижу — кто бы это ни был, он должен стоять совсем рядом с глазком.
Приоткрываю дверь. Снаружи стоит женщина в темной одежде; в черном пальто, с покрытой головой. Она развязывает платок, и я вижу Гюльден, сестру Амины.
— Можно войти?
— Да, конечно. Как ты попала в подъезд?
— Реклама.
Она меняет голос, как это делал и я, стоя перед домофоном Марии, говорит с сильным арабским акцентом. Мне смешно.
Открываю дверь, она заходит. Перевязывает платок так, чтобы он покрывал только волосы, за исключением черного локона на лбу. Она так же красива, как и Амина, но не такая яркая.
— Я заходила пару раз, никто не отвечал.
— Да?
— После нашего разговора меня мучила совесть. Я кое-что утаила от тебя.
Зайдя в гостиную, она приостанавливается и подносит руку ко рту. Когда здесь были полиция и Мартин, мне было все равно, но теперь я вижу, что комната выглядит неважно.
— Извини… бардак.
Она смотрит на стеклянный столик с торчащей из него клюшкой для гольфа.
— Ничего страшного, я тоже никогда не любила гольф.
— Хочешь кофе?.. Может, даже чай есть.
— Нет, спасибо. Мне нельзя задерживаться. Если кто-нибудь меня видел, мне не поздоровится.
— Кто? Никто тебя здесь видеть не мог.
— Если кто-то видел, как я вхожу или выхожу из двери, кто-нибудь из друзей родителей, кто-нибудь из знакомых турок, они решат, что что-то было. И тогда уже все равно, что бы я ни сказала.
Я указываю ей на диван, она осторожно присаживается на краешек, я сажусь в кресло напротив.
— Можно, я закурю?
Она показывает на пачку, лежащую на уцелевшем углу стола.
— Конечно.
Она берет из пачки сигарету, нервными движениями; ее руки явно не привыкли вынимать сигареты из пачки. Располагает сигарету в середине рта и крайне осторожно щелкает зажигалкой. Просто большая удача, что ей удается прикурить.
— Мы с Аминой покуривали. И дико боялись, что они унюхают, когда мы придем домой. Едва переступив порог, мы бегом бежали мыть руки. Мы считали себя очень испорченными…
Она пару раз быстро затягивается и медленно выдыхает дым.
— Рассказывая тебе об Амине, я больше думала о себе. Я на самом деле очень хочу с ней увидеться. И ты ведь того же хочешь?
Я киваю и закуриваю. Она улыбается мне:
— Иногда проще говорить, когда куришь…
Она скрещивает ноги, делает глубокую затяжку.
— Я не все тебе рассказала об Амине… Ты знаешь, что она должна была выйти замуж?
— Разве ты не сказала, что она вышла замуж? Ты сказала, ее муж…
— Да, да, за Эркана. Но Эркан не наш кузен.