Письма к сыну
Шрифт:
Таким образом, в схватке с Честерфилдом Р. Уолпол на этот раз одержал полную победу, что еще более усилило их застарелый антагонизм, не прекратив, впрочем, дальнейшей полемики. В последующие годы Честерфилд также выступал иногда в парламенте с речами -- хотя и с меньшим успехом, и на более мелкие и преходящие темы, преимущественно о внешней политике Англии, о испанских и вестиндских делах, об американских колониях и т. д. Продолжал Честерфилд анонимно печатать свои статейки и в "Здравом смысле", иногда на политические темы, но все больше походившие на нравоописательные дидактические очерки: здесь были и статьи "о слове "честь"", о модных одеждах, о франтах и кокетках, об обжорстве, о "защите лорда Литтлтона от газетных писак", "о музыке" и т. д. Он иногда уезжал на континент, встречался со своими французскими литературными друзьями, в частности с Вольтером, но пока в Англии всесильным оставался Уолпол, Честерфилд и не помышлял о более близком участии в политической жизни страны.
Падение Роберта Уолпола в 1742 году несколько
В полном охлаждении к Честерфилду короля Георга II немалую роль сыграло одно обстоятельство личной жизни графа, которое король никогда ему простить не мог. В сентябре 1733 года, после возвращения из своей миссии в Голландии, Честерфилд женился на Мелюзине фон Шуленбург, номинально племяннице, но на самом деле дочери графини Эренгарды фон Шуленбург, любовницы Георга I, возведенной им в сан герцогини Кендал; в Англии хорошо знали, хотя и скрывали, что Мелюзина фон Шуленбург была дочерью Георга I и, следовательно, могла считать себя сводной сестрой Георга II. Это и объясняет в известной мере настороженность короля к Честерфилду, который фактически, после своей женитьбы на Мелюзине, мог считать себя "свойственником" королевского дома. Труднее понять, что руководило Честерфилдом, когда он вступил в этот брак; значение могли здесь иметь и материальные соображения, и политические замыслы; возможно также, что этот шаг должен был, по его мнению, несколько приглушить слишком распространившиеся в обществе толки о его скандальных любовных похождениях в Голландии. Во всяком случае, это был довольно странный брак, в котором расчет был на первом месте; чувство любви, вероятно, отсутствовало у обоих супругов. Имя жены редко встречается в письмах Честерфилда; чаще всего они и жили раздельно, в двух особых домах на Гросвенор-сквер... "Герцогиня Кендал умерла восьмидесяти пяти лет от роду,--писал Горес Уолпол в 1743 году;--ее богатство огромно, но я предполагаю, что лорд Честерфилд из него ничего не получит, оно достанется его жене". Возможно, что среди наследников покойной герцогини находился тогда и сам король, отличавшийся, как известно, чрезвычайной скупостью, и это еще более способствовало его враждебности к Честерфилду.
Последний прилив деловой активности в своей административной и политической деятельности Честерфилд пережил в середине 40-х годов. В 1744 году он ездил в Гаагу с очередным дипломатическим поручением, вслед за тем получил назначение на пост наместника Ирландии. Он уехал в Дублин с женой и провел там около года (с мая 1745 года), оставив по себе добрую память как просвещенный и гуманный начальник. Биографы Честерфилда, может быть, даже преувеличивают значение этого, в сущности короткого, пребывания его в Ирландии, утверждая, например, что это был лучший период в его деятельности и что, если бы он даже ничего не сделал на всех других поприщах, времени, проведенного им в этой стране, было бы достаточно, чтобы признать в Честерфилде одного из самых способных и блестящих людей того века. Тем не менее следует признать, что Честерфилд мало походил на других представителей английской власти в Ирландии, подкупая ирландцев мягкостью и остроумием и обезоруживая фанатиков своей веротерпимостью. Недаром о его дублинской жизни ходило множество анекдотов, закрепленных в периодической печати и мемуарах той поры. Однако эта довольно безмятежная жизнь внезапно была прервана вызовом в Лондон для назначения на еще более высокий пост -- государственного секретаря. В декабре 1746 года Честерфилд писал своей парижской приятельнице Монконсейль: "Вот я и лишился своего почетного и доходного поста, обязанности, связанные с ним, не отнимали у меня слишком много времени от того. которое я люблю отдавать сладостям жизни в обществе или даже лености. . . У меня были и сан, и досуг, тогда как сейчас я чувствую себя водворенным на некий публичный пьедестал..., хотя моя фигура, как вы хорошо знаете, ни в коем случае не может быть названа колоссальной и не будет в силах удержаться, подавленная к тому же и работой, и недугами моего тела, и слабыми силами рассудка. Стоит ли меня с этим поздравлять и не заслуживаю ли я сожаления?". В этом автопризнании, наряду с несомненным кокетством, чувствуется уже, хотя и несколько приглушенная, усталость и своего рода разочарование. Сходные настроения проскальзывали и в других его письмах этого времени. Неудивительно, что при подобных обстоятельствах он вскоре добился отставки, которая и была принята в начале февраля 1748 года. В последующие годы имя Честерфилда все реже встречалось в анналах английской политической жизни; он все более замыкался в себе.
В 1751 году Честерфилд напомнил о себе, когда по его предложению и при его поддержке в Англии была осуществлена реформа календаря. Несколько лет спустя (в 1755 году) широкий общественный резонанс получила ссора с Честерфилдом знаменитого д-ра Джонсона, в которой, впрочем, остается много неясного; хотя эта ссора подняла очень
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом, который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября 1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен Честерфил-дом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был большой особняк на одной из уэстендских улиц (South-Audley Street), неподалеку от Гросвенор-сквера. Постройка здания, тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри он очень походил на парижские особняки времен регентства. В середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели портреты, а еще выше больших все еще вызывают новые разъяснения, притом далеко не в пользу д-ра Джонсона. Публичная полемика была не во вкусе Честерфилда;
он предпочитал ей спокойные и неторопливые беседы в собственном кабинете.
"Мое единственное развлечение составляет мой новый дом, который ныне приобретает некую форму, как внутри, так и снаружи",--писал Честерфилд одному из своих друзей (22 сентября 1747 года) незадолго до своей отставки.
Дом, о котором здесь идет речь, действительно выстроен Честерфилдом в 1747 году по его собственному вкусу. Это был большой особняк на одной из уастендских улиц (South-Audley Street), неподалеку от Гросвенор-сквера.7 Постройка здания, тянувшаяся довольно долго, действительно развлекала Честерфилда; он старался войти во все детали его отделки и убранства и несколько раз описывал свой дом в письмах к друзьям. Наружный вид его отличался изящной простотой; внутри он очень походил на парижские особняки времен регентства. В середине расположены были гостиная и библиотека, окна которой выходили в тенистый сад; в библиотеке над шкафами висели портреты, а еще выше большими золотыми буквами, во всю длину стены, сделана была латинская надпись, перефразирующая стихи из сатиры Горация (II, 4):
То благодаря книгам древних, то благодаря сну и часам праздности Вкушаю я сладостное забвение житейских забот.
Это были девизы, которым он хотел следовать. Честерфилд чувствовал себя хорошо только в уединении своего уютного дома, среди книг древних мыслителей и предметов античного искусства из мрамора и бронзы, расставленных на каминах, консолях, на столиках с выгнутыми ножками. Здесь, на покое, Честерфилд и прожил последние десятилетия своей жизни, здесь принимал он своих друзей, здесь написаны были лучшие из его писем к сыну.
5
Маленький Филип Стенхоп, родившийся в 1732 году, воспитывался вдали от отца. Вероятно, Честерфилд и видел его редко, даже в ту пору, когда ребенок жил еще в Лондоне, вместе с матерью. Однако отец взял на себя материальные заботы о воспитании сына, сам подыскал ему хороших учителей и со все возрастающим вниманием начал следить за тем, как он рос и развивался. Мы никогда не будем знать в точности, когда именно и при каких обстоятельствах нежная привязанность Честерфилда к сыну превратилась в любовь, а затем и в настоящую страсть: всеми этими ощущениями он никогда и ни с кем н'е делился. Но многое угадывается между строк его многочисленных писем, и мы до известной степени можем представить себе из них, как шло в нем развитие сильного отцовского чувства. Это чувство было сложным, и оттенки его менялись в зависимости от возраста сына; к первоначально возникшей нежности постепенно примешивалось чувство ответственности и сильная привязанность приобретала все более трагический колорит, когда Честерфилд думал о судьбе ребенка, уготованной ему обстоятельствами его рождения. Любовь к сыну возрастала одновременно с упреками отца себе самому, которые приходилось скрывать от других, и разгоралась тем сильнее чем более отчетливыми становились житейские просчеты и неудачи сына, в которых никто не в силах был ему помочь. Вместе с тем менялись и самые задачи писем, которые Честерфилд писал Филипу почти ежедневно, в течение многих лет.
Он начал их писать в ту пору, когда Стенхопу не исполнилось еще десяти лет, сочиняя их на трех языках, -- кроме английского, также по-французски и по-латыни, -- чтобы даже от их простого чтения могла проистекать дополнительная учебная польза. Это был педагогический эксперимент, в котором наставник сначала чувствовался сильнее, чем отец, они теплы и сердечны, но главное в них--тот учебный материал, который втиснут в письма в изобилии, если не с чрезмерностью. Речь идет о географии, мифологии, древней истории. Начиная свою переписку, Честерфилд безусловно вспоминал собственные отроческие годы и, по-видимому, старался избежать недостатков тогдашней воспитательной системы, испытанных им на себе самом. Но традиция была слишком сильна, и Честерфилд невольно делал те же ошибки, например тогда, когда мальчику, мечтавшему о привольных играх на воздухе, педантически объяснял не слишком увлекательные для его возраста вещи, -- чем славились Цицерон и Демосфен, что называется "филиппикой", кто такие Ромул и Рем или где жили похищенные сабинянки.