Письма Кесарю
Шрифт:
Я хочу помочь Вам спасти человечество! Это - мой первейший долг. Это наш общий долг, Кесарь!
Продолжу рассказ.
Итак, я начал новую жизнь - больной, без партбилета, паспорта, денег, работы и семьи. Руки скомкали, задушили мою волю, и я не понимал, чего они, собственно говоря, добиваются. Никакой логики в их действиях не было. Те три дня после прыжка из окна я провел словно к конвульсиях. Один припадок сменялся другим, более диким, глупым и жестоким.
Я срывал газеты с уличных стендов, ломал кусты, швырялся камнями в голубей, собак и кошек, прокалывал автомобильные
Угадать, когда приступ бешенства кончится, и наступит апатия, было невозможно. На помощь пришел голод. Будучи все-таки, частью моего организма, руки понемногу ослабели. Это случилось на третью ночь скитаний: я упал в голодный обморок около памятника Римскому-Корсакову.
Еле очухавшись, решил воспользоваться временным спокойствием рук. Ведь надо было как-то устраиваться в новой жизни, чем-то кормиться, где-то работать. Надо было, наконец, кому-то открыть душу. Я так одичал за трое суток!
Несущественные подробности опускаю. Короче: во мне принял участие Герман Паппе, ударник из театрального оркестра, мой старый заказчик - я переплетал ему ноты. Он жил рядом с театром, по-холостяцки, и без недовольства впустил меня среди ночи.
Герман Паппе - человек, похожий на бородавку: маленький и круглый. Пока я жадно ел, он починял фрак. Я ел и рассказывал о своей беде, поливая слезами курицу. Человек-бородавка не удивлялся ничему, занятый личными переживаниями по поводу театральных интриг.
– Что делать, как жить дальше?
– спрашивал я.
– ...Они взяли на гастроли Терентьева...
– шипела бородавка. Те-рен-тье-ва!
– Может мне отдаться в руки правосудия?
– всхлипывал я.
– Хе! Правосудием - кривился Герман.
– Знаем мы это правосудие, эту гласность и эту демократию! Если Терентьев едет на гастроли в Гамбург, а Паппе остается обслуживать делегации каких-то колхозников, - нету демократии! Я плюю на нее. Тьфу!..
– Но где, где мне найти работу? И кто меня примет, такого больного? Партбилет, одежда, деньги - ничего нет. Я голый, Герман Беовульфович, го-лый...
– Да, я - Беовульфович! Мой отец был Беовульф! И здесь моя единственная ахиллесова пята, потому что эти подонки, Шпанский и компания, не отличают немца от еврея, Беовульфа от Исаака. А сами безнаказанно провозят контрабанду туда и обратно. Хе!..
Так странно мы разговаривали. Казалось, что Паппе не вникает в суть моего несчастья. Я бы обиделся на это, не будь измучен физически и морально. Уснул быстро, под полные яда и ненависти причитания бородавки:
– ...Шпанский!.. курс малого и большого барабанов... диплом с отличием... Те-рен-тьев!.. правовое государство?.. ахиллесова пя-та-а...
Утром я проснулся от падения на пол: выспавшиеся руки, резвясь, столкнули тело с раскладушки. Паппе, увидев это, не испугался опасности быть избитым, хотя руки, к моему стыду, тянулись дать ему по шее.
Паппе почему-то
В театре Паппе из осторожности запер меня в туалете и убежал. Пока его не было, руки тупо, безостановочно спускали воду. Бачок надрывался и хрипел. Я ждал, не подозревая никакого подвоха.
И дождался.
Паппе, пурпурный от волнения, открыл дверь. Я поплелся за ним по длинному коридору.
– ...Приехали только что с гастролей... Шпанский... в Гамбурге, говорят, лифчик из супермаркета украл...
Бородавка даже не почувствовал, как моя правая бьет его по жирной спине.
Наконец, пришли в большую комнату, полную народа и разных музыкальных инструментов. Я испугался скандала: толпа действовала на мои руки вдохновляюще.
– Встань около большого барабана!
– тихо велел бородавка.
Я встал, все еще ничего не подозревая.
– Беовульфыч!
– крикнул кто-то из толпы.
– Я тебе открытки с видами привез!
– Да ну-у!!!
– затрясся от счастья бородавка.
– Терентьич, ты - дру-уг!
В этот момент он внезапно и больно ущипнул меня за локоть. Ущипнул и отскочил. А моя правая, взвившись от ярости, с чудовищной силой двинула кулаком по барабану. Обшивка лопнула. Люди закричали: из инструмента вывалилась... дубленка.
– Открытки с видами-и?!
– взвизгнул Беовульфыч. Кон-тра-бан-дис-ты-ы!!!
Начался шум, и я сбежал.
Так вот он какой, этот театр... Вот они, служители муз... Паппе, Паппе! Удар по иллюзиям.
Но, Кесарь, это мое личное разочарование отступает на второй план, когда я думаю, в каких низких интригах погрязло наше искусство. Нужно, нужно что-то с ним делать, что-то такое... воспитательное, очистительное.
Не сочтите за дерзость, если я посоветую Вам выделить эту мою мысль подчеркнуть красным карандашом. Подчеркнули? Тогда я продолжаю.
Ах, господи! Сейчас случайно увидал свою тень на грязной чердачной стене. Испугался, потому что тень старушечья. За эти месяцы я и в самом деле стал похож на маленькую старушонку, из тех, которые со злым писком набиваются в трамвай в час пик.
О трамвае, в связи с моей болезнью, умолчать не могу, хоть и стыдно. Но надо быть до конца правдивым. Да.
После бегства из театра я несколько дней неприкаянно слонялся по городу. Ночевал в садах и скверах, под кустами. Питался, подавив отвращение, остатками с чужих тарелок. Забегал в столовую, хватал недоеденную котлету или горсть макарон - что повезет - и пожирал где-нибудь в безлюдном месте. Пожирал мгновенно, с рычанием, как бездомный пес: боялся, что руки из хулиганства отнимут кусок. Самый несчастный из людей в этом городе был счастливее меня!