Письма маркизы
Шрифт:
В таком тоне написаны почти все брошюры, и мелкий люд, видя постоянно такие низкие поклоны, которые отвешивают ему чересчур ревностные народные трибуны, скоро должен будет вообразить себя единственным призванным властителем Франции.
Когда я высказал это Неккеру, он возмутился. Он преувеличивает уважение к общественному мнению, уверяя, что только им будет руководствоваться во всех своих действиях.
Говорят, впрочем, о новом собрании нотаблей, которое должно будет обсуждать число депутатов, размеры представительства сословий и др. вопросы. Не буду ли я иметь счастье тогда снова увидеть вас в Париже?
Люсьен
Париж, 8 октября 1788 г.
Уважаемая маркиза. Принц впервые спросил меня вчера о вас и о том, имею ли я о вас какие-нибудь сведения? Я отвечал отрицательно, согласно данному обещанию. Принц был чрезвычайно взволнован, что при теперешних условиях может быть замечено у отдельного лица лишь тогда, когда степень его волнения значительно превышает господствующее кругом всеобщее возбуждение.
По-видимому, сама судьба теперь против правительства. Что бы оно ни делало, чтобы укрепить свое положение, все это ведет к его ослаблению!
Король разрешил созыв генеральных штатов. Это могло бы либо всех примирить с ним, либо, по крайней мере, объединить все три сословия в мирной работе. Но он хочет сделать еще больше, хочет заставить позабыть о своем диктаторском выступлении 8-го мая и поэтому спрашивает своих добрых граждан их мнение о числе депутатов от каждого сословия. Этим актом он бросил яблоко раздора в их среду. Привилегированные, которые только что были передовыми борцами за свободу, являются противниками социального равенства. Третье сословие видит перед собой своих врагов!
Я ждал этого момента многие годы, маркиза. Но никогда я не думал, что это произойдет по инициативе короля.
Теперь наступает расплата! Теперь мы развертываем счет столетия. Дефицит государства — ничто перед этим счетом!
Рабство, барщина, плети, голод, кровь мужчин, честь дочерей народа, — все это стоит в этом счете и требует уплаты!
В обществе знатных людей, как мне рассказывали, один господин по имени Казотт, имел видение: он увидал их головы под мечом палача. Они смеялись над сумасшедшим ясновидцем и затем, в своих клубах, с циничными шутками бросали кости, делая ставкой свои собственные головы. Безумцы, они не хотят знать, что кости уже брошены!
Не пугайтесь, уважаемая маркиза. Вы знаете, мне всегда снились кровавые сны. Но никогда, пока я жив, ни вам, ни маленькому Годфруа, никто не посмеет нанести ни малейшего вреда. Разве я могу позабыть когда-нибудь, что он, своей крошечной ручонкой гладил меня по щеке, как будто и не замечая моего горба! Порою мои мысли так путаются, что я не могу решить, чего я желаю пламеннее: Францию ли освободить от тирании или вас обоих из вашего мрачного замка!
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине
Париж, 8 ноября 1788 г.
Я видел твое изображение, под которым нарисовано было пламенное сердце и на нем твое имя. Я разговаривал с графом Гибер, который прожил у тебя целые недели и приходит в восторг, как только услышит твое имя. Я видел в собрании нотаблей маркиза. Он не имеет вида ни больного, ни параличного. Он только похудел и немного больше
Я требую от тебя правды — самой безусловной истины. И то, о чем я, ослепленный любовью, осмеливался только просить, теперь я требую: полная разлука или соединение! Никакая горестная жалоба не может теперь поколебать меня.
Маркиз Монжуа — Дельфине
Париж, 22 ноября 1788 г.
Моя милая. Вы снова требуете от меня свободы, после того, как я уже твердо уверовал, что ваши романтические грезы разлетелись, как и все грезы в наше рассудочное время. Я узнаю, кроме того, что вы принесли себя «в жертву» мне, из сострадания к больному, к обедневшему? Плаксивые слабые люди могут, пожалуй, находить трогательным такое поведение. Я — нет! Потому что вы сделали только то, что было вашим долгом, ничего больше!
В одном пункте вы правы: старый, бедный человек не может служить обществом для молодой красивой женщины. Я делаю вывод из этого признания и даю вам свободу. Вам — одной, само собою разумеется. Потому что ваш ребенок, перед глазами света, мой сын и остается наследником моего имени.
Развод в такие возбужденные времена не встретит никаких непреодолимых препятствий. Я сделаю все необходимые предварительные шаги, как только вы решите основной вопрос: ребенок или свобода?
Я приеду, чтобы лично переговорить с вами, — в полном спокойствии, разумеется, не прибегая к жаргону парижских улиц, — но в данный момент я не могу уехать, потому что каждый из нас необходим, так как правительство хочет уравнять с нами третье сословие в числе его представителей.
Вашего ответа я жду с тем же курьером.
Разлука с Годфруа, само собою разумеется, должна быть окончательной и безвозвратной.
Принц Фридрих-Евгений Монбельяр — Дельфине
Париж, 3 декабря 1788 г.
Любимая, единственная, прости меня, ты, ненаглядная, прости. Твои письма, — письмо маркиза, — сообщения Гальяра, — восторг и возмущение, радость и страх разрывают мне душу! Моя бедная голубка, как ты страдаешь и так страшно одинока! Ты надеешься смягчить маркиза после того, как первый шаг уже сделан. Я же боюсь, что поражение его партии окончательно ожесточило его. Честь сословия, честь имени — вот его единственный идол. Если б он оставил нам ребенка, это было бы признанием его позора. Он никогда на это не согласится. Нам остается только одно — побег. Так как я уверен в твоей любви, то и предлагаю тебе его. Если ты готова, то все остальное — не более как детская игра.
Маркиз Монжуа — Дельфине
Париж, 10 декабря 1788 г.
Вы имеете мое последнее слово. Я не намерен отступать ни на один шаг. Лишь настолько я могу пойти навстречу вашим желаниям, что не требую от вас немедленного решения. Я даю вам год на размышление. В течение этого времени вы должны избегать всяких непосредственных сношений с принцем. Но вам дается право в этот промежуток выбрать самой подходящую воспитательницу для ребенка.