ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея
Шрифт:
Если Его послушать — то надо бросить учить, и ограничиться тем, чтобы всегда поступать с людьми так, как ты хочешь, чтобы они поступали с тобой. Однако следует признать, что Он именно так себя и ведет. Когда я смотрю на Него, я знаю и чувствую, что Он любит меня точно так же, как любого амхаарца из толпы, араба, римлянина, грека или кого угодно еще. Более того: чужих Он любит точно так же, как и своих близких: Мать, учеников, братьев, сестер… Говоря «также» я имею в виду, что Он любит каждого такой огромной великой любовью, что в ней не может быть различий. Любят больше или меньше тогда, когда любят умеренно. Его же любовь не знает границ. Я не могу себе представить, чтобы Он отказал кому–нибудь. Люди требуют от Него чудес, словно хотят взять взаймы, зная, что не вернут долг. И Он им дает! Дает даже вопреки Себе, словно в подтверждение Своих собственных слов о милосердии и доброте Всевышнего. Исцеления, которые Он ежедневно совершает в таком количестве, и есть наглядная демонстрация Его правды. Он исцеляет больных, желая тем самым показать, что Адонаи не может поступить иначе по отношению к тем, которые ему доверились. «Видишь, — словно говорит Он, — Я тебя исцелил, знай же теперь, каков Он и чего ты можешь от Него ждать! Это знак того, что ты должен Ему поверить…» В самом деле, разве есть люди, которым не нужен такой
— Горе тебе, Хоразин! — воскликнул Он, — если бы Тир и Сидон видели столько чудес, сколько ты видел, то они бы уже покаялись в слезах и пепле! И потому Я говорю тебе: легче будет городам финикийским в день суда, нежели тебе!
Повинуясь тому же порыву, Он повернулся к дороге, по которой мы пришли из Капернаума, столь полюбившемуся Ему города, который даже стали называть «Его» — и крикнул:
— А ты, Капернаум, что до неба вознесся? Низвергнешься во ад! Ты хуже Содома! Говорю тебе: легче будет в судный день людям, среди которых жил Лот, нежели жителям твоим…
Мы онемели. Только Петр подбоченился и свысока поглядывал на людей, стоявших вокруг. Сыновья Зеведея тоже стали страстно выкрикивать: «Правильно! Правильно! Так и будет с грешниками! Они якшаются с язычниками! Они заслужили наказание! Вот увидите: падет на вас огонь с небес!» Я смотрел на Назарянина: сначала на Его разгневанном лице читалось выражение задетого достоинства, как будто Его лично оскорбили пьяные крики хоразинцев. Но вдруг лик Его изменился: взгляд потух и стал подобен водной глади глубокого колодца, которая то ли дышит холодом, то ли пульсирует теплом, как каллиройские источники. Гнев исчез и в голосе Его послышалось как бы сетование матери на непослушного ребенка. Он обратился к ученикам: «Сами не знаете, какого вы Духа…» Потом воззвал к стоящим вокруг жителям Хоразина:
— Приходите ко Мне все, — сказал Он, — все, страдающие и трудящиеся тяжко. Возьмите Мое бремя и несите его так, как Я несу — смиренно и тихо. Если будете так поступать — пребудет с вами радость. Мое бремя не обременяет, ибо оно — счастье…
Счастье?… Человек, снискавший благословение, — счастлив. «Благословенны плачущие…» Это звучит словно заверение: вы счастливы, потому что вы плачете… Разве может быть счастлив плачущий? Нет, Юстус, эта философия не для меня! Я плачу — и я несчастлив. Я служу Господу, но и это мне не приносит счастья. Если бы Руфь была здорова… Но нет, я должен быть до конца откровенен: моя боль гнездится еще глубже, как оторвавшееся острие стрелы, застрявшая где–то во внутренностях. Что же Он предлагает? Вместо боли, которая уже существует, взять на себя еще одну боль? Но это только слова. Когда у меня болит нога, я не могу заменить эту боль на зубную, даже если в эту минуту именно боль в ноге кажется мне особенно нестерпимой. Пост — это ведь тоже в своем роде принятая на себя боль. Почему же все–таки все мои посты не могут избавить от боли Руфь?
«Благословенны милостивые, миротворцы, плачущие…» Так Он говорит, и это трудно отрицать, потому что Он Сам тому пример. Он милостив, когда Он склоняется над страждущими и одаривает их своей силой. Он и миротворец, потому что в этой строптивой и шумной галилейской ватаге никто не дерется, да и ссоры достаточно редки, а уж когда Он говорит, Его окружает такая тишина, в которой слышится только учащенное дыхание да сильное биение сердец. Случается Ему и плакать. Он, наверное, часто плачет, и хотя старается не подавать виду, об этом свидетельствуют следы слез на Его гладких щеках. Он беден и подвергается преследованиям. При этом все то, что по Его словам составляет признаки благословения и счастья, есть в Нем Самом. И мы чувствуем, что прежде всего Он Сам благословен: когда Он стоит вот так в сиянии солнца, Его голова словно овеяна ореолом. Но не подумай, что Он является кем–то необыкновенным. Нет, Он обычный человек… И все же я вынужден сам себе возразить, потому что это не совсем так: от Него, несомненно, исходит нечто непостижимое. Не было еще человека, который бы говорил так, как Он…
Учитель проповедует такое величайшее доверие к Всевышнему, что это даже кажется кощунственным, однако Сам Он именно так, безгранично верит Ему. «Не заботьтесь о том, — неоднократно повторял Он, — что вам есть и пить, во что одеваться. Посмотрите на птиц: они не собирают зерен про запас и не заботятся о том, что будет завтра. Они доверчивы, и потому каждый из этих воробушков, которых продают пару за ассариев, в руке Божьей. Не заботьтесь о завтрашнем дне. Сегодняшних забот достаточно. Ищите Царства Божьего, ищите его неутомимо, упорно, неотступно, тогда и все остальное тоже получите. Отец ваш Небесный хорошо знает, что без хлеба не живет человек…» Так и Он живет, не заботясь о завтрашнем дне, но и не забывая о нем. Вот бы этому научиться! Но стать чуть более легкомысленными — это, для таких, как мы, непосильное искусство. Мы слишком многое переживаем заранее, уже сегодня мы волнуемся теми заботами, что придут завтра, а не придут — мы этого даже не заметим, занятые уже следующими. Нас постоянно грызет беспокойство: как уладить это, как сделать то, что сказать тому… и так без конца. Как много мы, в сущности, лжем, полагая, что так будет лучше, так будет разумней. Я заранее дрожу при мысли о том, что же будет, если болезнь Руфи продлится еще год, или два?…
Ему все это незнакомо. Когда Он улыбается, Его тихая улыбка гораздо безмятежней, чем иной громкий смех. В Его голосе нередко звучит скорбь, печаль и даже отчаяние, но большей частью в нем слышится радость. Трудно поверить, однако это именно так. Эта удивительная радость подобна журчанью ручья на дне скалистого ущелья. Мы всегда можем услышать его, если только наклонимся пониже и прислушаемся. Но бывают минуты, когда источник выбрызгивает вверх фонтаном и переливается на солнце всеми цветами радуги. Он вскричал однажды: «Просите! Стучите! Каждый, кто просит — получит, каждому, кто стучит, — отворят! Не дадут змею тому, кто просит рыбу…» Его слова искрились восторгом. Мне кажется, у Него одно только горе и одна радость: горе, что люди бывают злыми, и всепоглощающая радость, что доброта Всевышнего превосходит людскую злобу… Недавно, когда мы проходили с Ним через Капернаум, к нам подошли семь старейшин местной синагоги и стали упрашивать Его исцелить смертельно больного слугу римского сотника, служащего на границе тетрархии Антипаса и Филиппа. Сотник этот, по их словам, человек богобоязненный и сочувствующий верным: он даже жертвовал на строительство синагоги в Капернауме. «Помоги ему, Равви, он действительно хороший человек…» — «Ведите!» — бросил Он коротко. Мы шли берегом моря по дороге, обсаженной черными кипарисами, к устью Иордана. Геннисаретское море распласталось на солнце — огромная равнина на дне котловины — а по его поверхности носились сверкающие искры, похожие на летающих рыб. Стоя в воде, рыбаки в коротких хитонах и повязках на голове с усилием тащили тяжелые сети к каменистому берегу. Естественно, Симон, Иоанн, Иаков и остальные пришли в возбуждение при виде этой картины, и тут же стали выкрикивать различные советы. У них просто руки чесались, так их тянуло к этим веревкам, поплавкам, к переменчивой воде с ее теплыми и холодными течениями. Они пошли за Учителем, но душой так и остались при лодках и сетях. Наивный народ! Они бы так никогда и не решились все это бросить, несмотря на целый год призывов и наставлений, если бы однажды Он не сделал следующего… Я знаю об этом со слов Иоанна, сына Зеведеева. Этот парень — большой охотник рассказывать. «Было это перед началом дождей, — сказал он, — Учитель говорил с народом. Чтобы они не слишком на Него напирали, Он сел в нашу лодку. Солнце уже садилось за Кармил, и слушатели разошлись. Тогда Он сказал Симону: „Закиньте сети!“ Мы всю ночь провели в море и ничего не поймали, так как два дня перед этим продолжалась буря и вся рыба ушла на глубину. Теперь мы видели, что снова ничего не поймаем, так как волна слишком сильно била о берег. Но Симон сказал: „Раз Учитель велел — поплыли…“ Мы отчалили. Когда мы закинули сеть, по воде побежали первые темные тени надвигающихся сумерек. „Поплавки зашевелились! Рыба идет!“ — закричал Симон. Мы подплыли и ухватились за веревки. Хоть и было нас четверо, сеть даже не дрогнула. Словно приросла ко дну. „Сильней! Сильней, ребята!“ — вопил Симон и сам тащил изо всех сил. Ничего не выходило. К счастью, неподалеку показалась лодка знакомого рыбака. Мы стали кричать, чтобы они помогли нам. Они схватились за сеть с другой стороны. Но и на сей раз нам не сразу удалось даже сдвинуть ее с места. Андрей закричал: „Рвутся веревки!“ И действительно, они лопались у нас в руках. Симон, ухватившись за борт, всей своей тяжестью старался преодолеть сопротивление. Он стонал сквозь зубы: „Погубим сеть!“ Это была бы огромная потеря, так как у нас не было в запасе никаких сбережений, и нам никогда не купить новой. Мы старались изо всех сил, в соседней лодке тоже кряхтели. „Пошла!“ — вдруг вскричал Иаков. „Идет!“ — закричал и Андрей. „Еще! Еще! Сильнее!“ — командовал Симон. Теперь сеть действительно поднималась. Вода между нашими двумя лодками забурлила. Мы тянули из последних сил. Наконец, над черной поверхностью воды показалась серебристо — белая масса рыбы, будто скала выступила из моря. Сколько же их было! Никогда, равви, я не видел ничего подобного. Мы бы сами никогда не дотащили нашу добычу до берега, но нам на помощь подоспели другие лодки. Уже спустились серые сумерки, когда под днищем нашей лодки, наконец, захрустели камни. Учитель стоял на берегу. Симон растолкал нас, спрыгнул в воду, и несколькими прыжками добрался до суши. Я видел, как он упал на колени перед Учителем. Ты ведь его знаешь — он такой горячий! Симон вскричал: „Уйди от меня, Равви! Я всего лишь грешник!“ Но Учитель улыбнулся и положил ему руку на голову: „Это ничего…“ — произнес Он и крепко уперся ладонями в плечи Симона: „Но отныне, — продолжал Он, — ты будешь ловить человеков…“ — Вот тогда–то, — Иоанн меланхолично улыбнулся, — мы и бросили все…»
Мы свернули влево, чтобы добраться до моста через реку, так как этот сотник жил в Юлии. На полпути мы увидели скачущего нам навстречу всадника. Завидев нас, он осадил коня и соскочил на землю. На нем была короткая солдатская туника и тяжелый пояс с пристегнутым к нему мечом. В руке он держал знак своей власти: жезл из виноградной лозы. Его гладко выбритое лицо было очень серьезно. Он остановился на обочине дороги и, выпрямившись во весь рост, ждал. Едва лишь Назарянин поравнялся с ним, как он быстро преклонил колена и опустил голову; густые пряди вьющихся темных волос упали ему на лицо. Иисус остановился.
— Это тот самый сотник, к которому мы направляемся, — шепнул один из провожатых.
Солдат тем временем поднялся с колен, но по–прежнему стоял склонив голову и сложив руки, потом заговорил по–гречески с твердым акцентом, как говорят варвары с севера:
— Не трудись, Господи… Я узнал, что Ты идешь, и выехал навстречу, чтобы сказать, что не достоин я, чтобы Ты был моим гостем и говорил со мной, и чтобы я прислуживал Тебе. Я знаю, — продолжал он, — Тебе достаточно сказать слово — и мой человек выздоровеет. Ты, как трибун, который приказывает солдату: «Иди туда» или «Сделай это» — и солдат повинуется.
Воцарилась тишина. Сотник стоял в тени дерева, по–прежнему склонив голову. Иисус смотрел на него, вперив в солдата пронизывающий насквозь взгляд своих черных глаз. Я бы сказал, тревожный взгляд… Казалось, что Он чего–то напряженно ждет…
— Иди, — вдруг произнес Он, — исполнилось тебе по вере твоей. — И на этот раз сотник не поднял головы. Точным солдатским движением он припал на одно колено, и склонился так низко, словно хотел губами дотронуться до края одежды Учителя. Потом он поднялся, выпрямился, и только тогда я увидел его еще молодое, охваченное радостью лицо. Этот человек воспринял слово как действие. Он заколебался, не зная, что предпринять: то ли бежать к коню, то ли еще раз пасть на колени. Наконец, Он порывисто поднял руку и поприветствовал Учителя из Назарета по–солдатски, как полководца, потом быстро подошел к коню, одним прыжком вскочил на него и так дернул поводьями, что конь затанцевал на задних ногах. Конь пошел под гору, всадник еще раз обернулся и поднял руку. Потом послышался сухой перестук копыт по придорожным камням.