ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Добрачинский Ян

— А как же монеты, которые посыпались из цепи?

— Это тоже неправда, — воскликнула она, — До чего лжив язык праздного мужчины! Монеты… Когда они уходили от нас, Его отец принес мне один динарий и сказал, что больше у него нет, но что вместо этого он может смастерить мне что–нибудь по хозяйству, потому что он плотник и ремесло свое знает. Я велела ему сделать стол — и он сделал. Вот тот, который рядом с тобой, равви…

Я посмотрел на стол: он был тяжелый, наподобие тех, что встречаются в крестьянских домах, что побогаче, только более тщательно сделанный.

— И

это все, что тебе известно о рождении Иисуса из Назарета? — спросил я наконец.

— Все, равви.

— Бывал ли Он тут когда–нибудь после?

— Нет, никогда. Я только слыхала, что Он ходит по Галилее и учит…

Приближался вечер. Я решил, что переночую на постоялом дворе, а утром вернусь в Иерусалим. Женщина ушла. Я слышал, как она хлопочет по хозяйству. Маргалос, видимо, пристыженный словами матери, помалкивал и, сидя в сторонке, мурлыкал что–то себе под нос. Пустынный двор постепенно окутывали сумерки. Когда уже совсем стемнело, прибыл караван купцов, путешествующих из Хеврона в Дамаск. Я держался от них подальше: они не были похожи на людей чистых. Да и вообще этот темный сырой вечер в чужом месте навеял на меня чувство одиночества и оживил грустные думы. Я вспомнил о Руфи… Все мои чувства теперь неизменно преломляются сквозь страх за нее… Заметив, что старуха собирается уходить, я произнес:

— Ты идешь в сторону пещеры? Мне бы тоже хотелось взглянуть на нее. Проводи меня туда.

— Пойдем, равви, если хочешь.

Снова подул ветер, небо очистилось от туч, и на нем появились звезды. Женщина несла в сомкнутых ладонях масляный светильник. Она проводила меня до скалы, в которой виднелось низкое отверстие. Мы вошли внутрь. Пещера была пропитана запахом скота и сырой соломы. Женщина подняла светильник выше: на крестовинах стояли выжженные в колоде ясли, которые обдавал своим дыханием белый яремный вол.

— Это здесь, — сказала она.

— Здесь, — повторил я. Гнилая солома, плоские жесткие ясли. В углу лежала куча мусора и навоза. «Только нищий из нищих, — подумалось мне, — мог родиться в таком запустении». Это было не место для потомка Давида, для Пророка, для Мессии.

На душе у меня сделалось еще тоскливее. Мне показалось, что низкий свод стал ниже и давит мне на голову всей своей тяжестью. Огонек светильника колебался, и тени носились по стенам пещеры, как вспугнутые летучие мыши. Вол громко жевал, и его слюна капала прямо на ясли. Старуха молчала. В последний раз окинув взглядом пещеру, я вышел на воздух. Шумел ветер, тормоша в темноте какой–то невидимый куст.

Мы молча свернули обратно. Но через пару шагов мне пришла в голову одна настойчивая мысль, которую мне не терпелось выяснить:

— Послушай–ка, — обратился я к женщине, — ты ведь сказала, что у тебя тогда был ребенок, сын. По–моему, ты называла его Иудой, это не тот, с которым я разговаривал?

— Нет, — ответила она.

Некоторое время мы шли молча. Потом она сказала глухо:

— Иуда умер…

— Это тогда?… — с некоторой робостью спросил я. Только сейчас события тех времен сложились для меня в цельную картину: ведь именно тогда это чудовище приказал убить в Вифлееме всех маленьких детей. Даже странно,

что Он избежал меча фракийских наемников.

— Да, — подтвердила она, — его убили солдаты царя, когда искали маленького Иисуса…

— Искали маленького Иисуса?… — повторил я. Мне почудилось, что я обнаружил еще одно звено цепи, которая постепенно выступала из тьмы.

— Значит, это Его искали?

— Его. Расспрашивали о Нем. Но они успели убежать накануне ночью. Солдаты не верили: предупреждали, грозили. А после, чтобы удостовериться, что Он не уйдет от них, они поубивали всех мальчиков…

— Стало быть, из–за Него ты потеряла сына?… — процедил я сквозь зубы.

Она не ответила. Я почувствовал прилив неприязни, почти ненависти к Человеку, ради Которого я пришел сюда. Я гневно заговорил:

— Что ж, они неплохо отплатили тебе за твои заботы! Небось жалеешь теперь, что не выставила их тогда отсюда в снег и в стужу.

— Нет, — еле слышно, словно издалека, донеслось до меня. — Я жалею, что была к ним зла и немилосердна…

Я остановился и почти со злостью бросил ей в лицо:

— Но ведь из–за Него погиб твой ребенок! Разве ты не любила его?!

Она только вздохнула.

— Если бы они не пришли к вам, — горячо продолжал я, — может, ваши дети и избежали бы смерти. Он уцелел, но за это было заплачено жизнью не одного десятка мальчиков! Что может быть важнее жизни ребенка?! — вскричал я. Я больше не думал о ее сыне — Руфь стояла у меня перед глазами. Ветер раздувал мой плащ. — Почему так должно было случиться? — не унимался я, словно продолжая спорить с кем–то; разумеется, не с этой старой женщиной. — Почему одних Он воскрешает и исцеляет, а другим предоставляет за Себя гибнуть? Дети не должны умирать! На твоем месте — запальчиво обратился я к женщине, — я возненавидел бы их!

Я перебросил плащ через плечо и пошел по направлению к дому. Женщина шла рядом со мной. Когда мы почти поравнялись с оградой, она заговорила:

— Я всего лишь глупая амхаарка… Что я могу знать? Только за что мне Их ненавидеть? Это я была зла с ними. А Они мне зла не помнили, и были так добры ко мне. Мне никто никогда не улыбался так, как Эта Женщина и Ее Ребенок… Он так тянул ко мне ручки… Кто знает, может, Иуда все равно бы погиб, утонул бы в колодце или умер от горячки. На все воля Всевышнего! Что ж я могу с этим поделать? Я простая темная женщина… Ты говоришь, из–за Него погибли наши дети? Да ведь говорят, Он теперь исцеляет, воскрешает, изгоняет бесов, да так ладно рассказывает… Мой Иуда будто этому помог…

Что я мог ей на это ответить? Я вернулся на постоялый двор, бросился на постель и попробовал уснуть. Сон пришел не сразу: из–под навеса я видел, как на небе зажигаются звезды. Мое возбуждение снова перешло в горечь, и я понимаю, откуда она взялась: мне ведь так и не удалось приблизиться к пониманию того, что единственно могло бы даровать мне покой и счастье. Кто же Он, Юстус? Почему Он раз творит чудеса, а другой раз проходит мимо несчастья? О, если бы Его победа могла стать также моей победой, победой Руфи!.. Но эта победа скорее выглядит как поражение: мое, Руфи, Его Самого…