ПИСЬМА НИКОДИМА. Евангелие глазами фарисея

Добрачинский Ян

Вот так и довелось мне увидеться с пророком из Вифавары (я мог бы это сделать и без помощи Антипы, потому что зарешеченное окошко его тюрьмы выходило во двор, и через него сын Захарии мог беседовать со своими учениками, учить и наставлять их). Я спустился вниз по скользким каменным ступеням. В подземелье на соломенной подстилке лежал человек. Я тотчас узнал его, хотя он сильно изменился за эти почти два года: постарел, похудел, а его кожа, прежде бронзовая от зноя, приобрела желтовато–серый оттенок застиранного полотна. В тюрьме с ним не были особенно строги: он не был закован, на полу рядом с подстилкой стояла корзина с отборной едой. Но для таких

людей, как Иоанн, нет ничего, что могло бы искупить муки неволи. В его светлых волосах серебрились седые нити, а изрезанное морщинами лицо никогда не разглаживалось, оставаясь запавшим, как пустой бурдюк.

Когда я вошел, узник не только не поднял головы, но даже не пошевелился. Он лежал поперек подстилки, в задумчивости подставив лицо солнцу. Может, он и не думал ни о чем, а просто отдался ласкающему солнечному теплу. Когда я встал над ним, он медленно открыл глаза и сел. Сопровождавший меня стражник вышел. Мы были одни в темном подземелье, которое казалось еще темнее от косо перерезавшего его столпа солнечного света. Но постепенно мои глаза привыкли к контрасту ослепительного света и полного мрака. В одном шаге от меня сидел человек, опершись на высоко торчащие колени. Длинная тень от носа искажала его лицо. Он поднял голову — тень соскользнула, и только тогда я, наконец, увидел под взлохмаченными бровями глаза пророка: они не изменились, это по–прежнему были глаза мечтателя, ищущие и выжидательные. Из них только исчез гнев. Они были, как корабли, навсегда ушедшие в море. Но вот на секунду эти глаза вернулись, в них зажегся блеск, веки затрепетали, словно паруса, которые ловят ветер. Я услышал хриплый и тихий голос, явно тот самый, что некогда гремел над рекой:

— Что? Уже пришел за мной?

— Равви, — начал было я, не понимая, о чем он спрашивает, но испытывая робость перед этим человеком, который так бесстрашно говорил тогда с толпой. — Я пришел, чтобы увидеться с тобой. Ты, наверное, не знаешь, кто я.

— Возможно, — согласился он нехотя, как бы не желая дать себе труд припомнить. — Ты фарисей, да?

Я кивнул головой в надежде, что он станет меня расспрашивать дальше, но он сидел молча, как бы снова удалившись от берега, куда я призвал его.

— Тогда, равви, ты велел мне ждать, — снова начал я, — и сказал, чтобы я служил, но умел отречься…

Он снова поднял голову и вперил в меня взгляд, как будто мои слова медленно, но настойчиво входили в его сознание. Это был взгляд, остановленный на бегу, рассеянный, невидящий.

— Да, — медленно повторил он, — отречься…

Мне показалось, что он обращается не ко мне.

— Отречься, — повторил он снова, как человек, который уступил любимую своему другу, и теперь смотрит, как тот идет в окружении дружек, а он, Иоанн, стоит в стороне и радуется его счастью. — Сделать свое дело и исчезнуть. Выгореть, как лампа, до последней капли масла… И ни о чем не жалеть… — Он запрокинул голову вверх, и солнечный свет залил его худые щеки и крепко стиснутые губы. Он напоминал человека, который подставляет свое лицо первым каплям дождя, пришедшего, наконец, после долгой и изнурительной засухи. Через секунду выражение мечтательности сменилось гримасой обиды и раздражения. Он вдруг неприязненно бросил:

— Ты зачем сюда пришел? Чего ты от меня хочешь? — в его голосе нарастал гнев, — чего тебе надо? — это прозвучало, как отголосок грома с той иорданской переправы.

— Равви, — я сделал робкую попытку объясниться, — ты говорил тогда, ты учил…

— Тогда! — вскричал он

с тоской, — Тогда все было иначе! Я был гласом вопиющего в пустыне. Тогда было время вопросов и время ответов… А сейчас, — он провел пальцами по своей худой обнаженной груди, — кто я сейчас? Никто! Мне вырвали язык… К Нему иди, у Него спрашивай… — он склонил голову, почти ткнувшись лбом в колени и учащенно дыша.

Мне показалось, что теперь я его понимаю. Чаша его была переполнена до краев: пришел Другой и отнял у него учеников. Сам он в тюрьме… Я видел, как под туго натянутой кожей резкими толчками двигаются ребра. Похоже, его била дрожь.

— Что ты здесь делаешь? — проговорил он снова, не отрывая лба от колен, — иди к Нему. Он будет расти, а я буду уменьшаться, съеживаться, пока не придут за мной, как за малым ребенком… Иди… — раздраженное нетерпение сменилось мягким просительным тоном, — иди… Чего ты ждешь от меня? Я всего лишь высохшее дерево, а Он зеленеет…

Иоанн с огромным усилием выпрямился, но тело его безвольно повалилось назад. Он сел, опершись о стену. Дышал он спокойно и глубоко, и было видно, как пульсируют его виски.

— Он — жизнь, — продолжал Иоанн и забормотал себе под нос: «Слепой прозрел, хромой побежал, прокаженный очистился, нищий услышал радостную весть». Все так, — он закрыл глаза и кивнул головой. — Иди к Нему. И другие пусть идут. Он знает все. Он пришел с неба. Он говорит правду. Мои ученики уже пошли за Ним. Благоразумные ученики… Только я не могу теперь пойти за Ним…

Я не сумел удержаться от вопроса:

— Ты за Ним? так ведь это ты Его крестил, а не Он тебя…

Он сочувственно улыбнулся моему неразумению.

— Мать кормит сына, но сын, когда созреет, перерастает мать, — сказал он. — Он хочет, чтобы небесный дождь сначала умыл человеческие руки, а потом уже землю. Он хочет, чтобы мы сами начали петь, а когда у нас прервется голос, тогда Он допоет за нас еще лучше… У человеческого духа есть предел. Для Него нет предела. Ему Отец дал все. И кто к Нему придет, тот все получит…

— Так ты считаешь, равви, — я присел рядом с ним на солому, — что Он и есть Мессия?…

Он ответил мне строфой из Иезекииля:

— «Не будет больше в Израиле лживых видений и пророчеств, которых мы не умеем понять…» — Он вернулся к своей песне: «Слепой прозрел, мертвый ожил, нищий услышал слово благодати…» Спрашиваешь, Мессия ли Он, — снова начал Иоанн, как будто еще не ответив на мой вопрос. — Он — Тот, Который должен был прийти. Это Ему я готовил путь, Его приход возвещал. Он пришел и принес спасение. За Ним идите! Оставьте меня! Оставьте меня. — Его голос резко нарушил тишину. Он кричал так, словно кроме нас в темнице было полно народа. — Оставьте меня! Я, как пустая раковина, в которой сдохла улитка! Как больной, который остался на дороге, после того, как Он прошел… Идите за Ним! Я больше не могу служить. Мне нечем. Я Ему не нужен…

Я уже как–то писал тебе, сколь печальна судьба пророков, которые дождались исполнения своих пророчеств. Слова Иоанна пронизаны тоской, в нем самом словно образовалась пустота, но нет и следа бунта. Удивительно! Ведь именно он, считающий себя последним из пророков, должен был ожидать не такого Мессию. В то же время его мучает что–то совсем другое. Можно подумать, он завидует своим ученикам, которые пошли за Учителем из Назарета. Они пошли, а он пойти не может… Иисус тогда так странно сказал, что Иоанн меньший из всех в Царствии. Этих двух людей связывают тайны, которых мне не дано разгадать.