Письма. Часть 2

Цветаева Марина Ивановна

Изнурительная, удушающая нищета, распродаю веши, что были мне подарены, вырученные 20–30 франков тут же улетучиваются. Дочь вяжет, но за свитер с длинными рукавами — две недели труда, не меньше, ибо есть еще множество других дел! — дают всего лишь 50 франков. Я умею только писать, только хорошо писать, иначе давно бы разбогатела. Целых шесть месяцев я работала, переводя на французский мою большую поэму «М'oлодец», теперь она готова, выйдет в свет с рисунками Натальи Гончаровой, великой русской художницы, но когда, где? Придется ждать, чтобы не обесценить вещь.

С русской эмиграцией лажу плохо, ибо — к ней не принадлежу. Собственно говоря, я вовсе не эмигрант, мне дали уехать потому, что моя дочь (трехлетняя девочка) умерла от голода и еще потому, что во мне, по словам одного коммуниста, «мелкобуржуазности меньше, чем в любом из нас». — «А Вы знали хоть одного мелкобуржуазного поэта?» — ответила я. «Мелкобуржуазных нет, только

феодальных», — заявил коммунист — и выдал мне паспорт, [1235] — хотя прекрасно знал, что мой муж с самого первого дня был в Белой армии.

1235

Возможно, имеется в виду Игнатий Семенович Якубович.

Я взяла с собой моего другого ребенка, восьмилетнего (сейчас ему семнадцать), и уехала.

Итак: с русской эмигравдей лажу плохо, живу лишь в моих тетрадях — и долгах — и если изредка раздается мой голос, то это всегда правда, без всякого расчета, как совсем недавно, когда наш великий советский поэт Владимир Маяковский (Вы, наверное, читали о его самоубийстве? Прекрасная смерть!) выступал здесь, в Париже, вернее, просто читал свои стихи. На другой день появилось мое открытое письмо к нему—ликующий зов! — Россия еще жива! А на другой день меня выкинули из всех эмигрантских газет (где изредка печатались мои стихи) — дескать, «советская, опасная»… не помню, что еще. Меня, которая в разгар революции, в 1919-м, самом страшном году, перед залом в 2000 человек вещала с эстрады о своей любви к последнему царю. [1236]

1236

Глава «Вечер поэтесс» в очерке «Герой труда».

Я совсем одинока, и в жизни, и в работе — как во всех школах моего детства: за границей — «русская», в России — «иностранка» — со многими друзьями, которых никогда не видела и не увижу. Совсем одна — с моим голосом.

________

Милая госпожа в красном парке (моя мать, что умерла молодой, всегда писала roth, [1237] Thor [1238] и That, [1239] хотя ее поколение уже низвергло владычество буквы «h»), милая госпожа в красном парке, великое Вам спасибо за Ваш великий подарок. В поздний час, когда все окна вокруг черны, лишь в одном — свет: в моем, я открываю книгу, и это снова я: опальная, как написано в старых немецких законах — вольная, словно душа.

1237

Красный (нем.).

1238

Ворота (нем.).

1239

Деяние (нем.).

Марина

О, мне очень хотелось бы получить копию завещания Р<ильке>, я лишь бегло прочитала его однажды, из рук Черносвитовой, она сказала, что не может предоставить мне копию, и была, пожалуй, права.

________

Сегодня (18-го) я уже читала книгу Р<ильке>. Дойдя до места, где он рассказывает о встрече с Эллен Кей, [1240] я невольно улыбнулась, почти — засмеялась. Р<ильке> — и скупость, Р<ильке> — и франки, Р<ильке> — и автобус. И как он не желает этого понять (принять) — и пытается объяснить, почти — прояснить — и в конце концов все-таки понимает (принимает!).

1240

Кей Эллен — шведская писательница, знакомая Рильке.

(Р<ильке> — и «идеалы»!) [1241]

Тяжко ему приходилось, среди множества друзей и подруг, что всегда стремились к нему, как он сам — к самому себе. Голос, уставший от благородства и — жалости.

Вел ли он когда-нибудь дневник? Это была бы самая подлинная его книга: Р<ильке> и он. [1242]

Обнимаю Вас.

Поклонитесь от меня самому старому Вашему дереву.

1241

В

письме к жене 29 мая 1906 г. Рильке рассказывает о своих встречах с Кей в Париже: «Эллен Кей чуть ли не обижается, когда ей где-либо предлагают заплатить, и с чрезвычайным недоверием относится к тому, кто берет ее деньги. <…> С тех пор как она здесь, я сам, будучи рядом с ней, оказываюсь в невероятной нищете. Мы ждем с ней то одних, то других автобусов на самых разных углах, иногда едим с ней, словно украдкой, <…> и мне подчас сдастся, будто она питается в основном тем, что подают ей в гостях. Такая скупость горька, хотя и оборачивается свободой, которой мы можем пользоваться. <…> Но она добра и честна, милая Эллен Кей, и убеждена в осей правоте, и так трогательно далека от любого опыта. <… > Да и о внутренней жизни с ней вряд ли возможно говорить, ибо у нее остались какие-то странные праздничные идеалы…»

1242

По-немецки: R. und er.

6-го марта 1931 г.

Meudon (S. et О.)

2, Avenue Jeanne d'Arc

Милостивая государыня!

Бесконечно тяжело для меня писать Вам это письмо — Вам — это — но — я буквально иду ко дну, молча, как и случается с такими людьми. Когда тринадцатилетний Юлиан, великий маленький музыкант, сын Александра Скрябина, утонул в днепровском омуте, [1243] никто не слышал ни единого звука, хотя от других его отделял лишь поросший кустарником островок — величиною с мою ладонь, — и его учительница музыки, пианистка Надежда Голубовская, [1244] говорила мне позже, что Юлиан просто не умел кричать — она хорошо знала мальчика.

1243

Скрябин Юлиан

1244

Голубовская Надежда Иосифовна.

Так было бы и со мной, не имей я близких, что делают нас другими (ими!), — потому-то у Р<ильке> и не было никаких «близких».

Очень просто: люди, помогавшие мне все 5 лет моей парижской жизни — подававшие мне, — устали и ничего не дают. — «К сожалению. я больше не в состоянии…» и т. п. Что мне остается? — «Спасибо за то, что было» и — молчанье.

Мои, как говорится, — «проблемы». Ничего не имею, кроме моих рук и моих тетрадей. Вся моя работа последних трех лет («Перекоп» — большая поэма о войне русских с русскими; «М'oлодец» — другое) — лежит. Сейчас не время для больших поэм. Дайте нам лучше что-нибудь «лирическое» в не длиннее, чем шестнадцать строк (то есть — 16 франков). А о французском «Молодце» — лишь одна присказка: «Слишком ново, непривычно, вне всякой традиции, даже и не сюрреализм» (NB! от коего меня — Господи упаси!).

Никто не желает courir le risque, [1245] ибо это большое произведение — 100 страниц и более, с иллюстрациями Гончаровой, и издавать его нужно по большому счету.

Признана и отвергнута.

Будь я одна на свете, я молча пошла бы ко дну — от сознания полной невиновности и исполненного долга. С самого раннего детства я делала больше, чем могла.

_________

Что мне нужно, о чем я прошу Вас, милостивая государыня, пожалуйста: месячное вспомоществование, сколь бы малым оно ни было. То, что приходит, и на что, сколь бы малым ово ни было, можно рассчитывать — сколь бы недолго оно ни длилось.

1245

Рисковать (фр.).

Это особенно трудный год. Муж занимается кинематографией (кинооператор — как же это по-немецки? prises de vues [1246] ) — занимается всерьез и с явным успехом, хорошее место ему обеспечено, правда, не раньше чем через 6–8 месяцев. Моя дочь — вторая в рисовальной школе («Arts et Publicit'e»), и была бы первой, если бы не «etrangere». [1247] Но — прежде чем она начнет зарабатывать, она должна пройти курс в этой школе, да и слишком обидно было бы бросить. Странное семейство, где все так работают и никто ничего не получает.

1246

Киносъемка (фр.).

1247

Иностранка (фр.).