Письма
Шрифт:
Ваша статья о театре ему, т. е. Боткину, очень понравилась. Он ее прочел пожирая. За критику о Ломоносове в Москве все люди старого времени вас бранят на чем свет стоить, и даже Константин Аксаков пишет об нем диссертацию в опровержение вашего мнения, в которой именно — он говорить — он будет разбирать Ломоносова, как поэта сначала, что и докажет, а потом уж — как ученого. Он имеет кой о чем довольно странные мнения. У него Шекспир, Гомер и Гоголь — поэты пластические, — и больше их нет поэтов в свете; а все другие поэты романтические, и проч. А старый Аксаков кой-где говорил об вас, как о человеке самом негодном, — хуже даже, чем об Александре Анфимовиче Орлове сказал бы какой-нибудь добрый человек; — такова знать нынче дружба!
Ваш брат однако ж бывает у Аксаковых раз в неделю по средам, и он его охотно учить по-английски. — Константин все ждет от вас письма. У меня спрашивал, не забыли ли вы его; я говорю: нет, и так же любите; да я иначе и сказать не могу. Брату вашему посылку отдал. Он живет не очень хорошо, Дмитрий Иванович немножко к нему переменился, у
Я у Дмитрия Ивановича был раз, — да больше и быть, кажется, не за чем, и его доброта к вам основана на том, что вы ему сделали много добра; а сам в себе он гораздо меньше. Клюшников давно приехал; на Кавказе, говорить, ничего не писал, а начал какую-то длинную повесть в прозе. Поздоровел, потолстел там, и личико теперь у него сделалось полно и пухло и кругло, что к нему не очень идет. Кудрявцев от критики московских книг хочет отказаться, а взять ее хочет Красов с жадностью. О конторе «Отечественных Записок» я давно к Андрею Александровичу писал; и Василий Петрович с охотою берется в ней хозяйничать, считать, брать деньги и посылать к Андрею Александровичу; но для этого от него нужна доверенность. Я писал и об этом; но доверенности еще нет, и верно этого или сделать нельзя, или не хочет, а было бы лучше. Но это дело не мое; что сумел я, сказал и сделал, а что по этому сделают, — дело [не мое].
Боткин перевел с английского критику какой-то женщины об Юлии и об Офелии; скоро пошлет. Кудрявцев пишет новую повесть, начало читал Боткину, еще не кончил; какую, — не знаю. Он живет хорошо, имеет много мест. «Ромео» Мочалову отдал; он взял с радостью, и тотчас закутил. Орлова учить роль с большой охотою. А денег еще Мочалов не платил, верно нет, и об этом не было речи; хотел приехать к Боткину и не был. Сатин напечатал «Бурю» Шекспира. Перевод — Боткин говорит — вылощен, сглажен и слабь, хоть довольно верен; а Каткова «Ромео» сравнивал, и выходит очень не верен: и мелкие цветы, и тени — все упущено. Был я у Улитина, Николая Николаевича, и у Ксенофонта Алексеевича Полевого. Говорят, что подписка на журналы идет весьма дурно, и почти ничего нет; что будет дальше? Будете у Полякова в лавке, пожалуйста скажите, чтоб он послал. «Кота Мурра», который я взял у Песоцкого; отдал ему дослать их Боткину — а их нет до сих пор. Благородный малый! сам вызвался — и не посылает. Был у Щепкина; он принял очень ласково, спрашивал много о вас, с такою заботой и искренностью. Я говорил, как вы живете, где, и что много лучше, чем жили в Москве, и чем дальше, то все у вас будет лучше, и еще кое-что прибавил, — в вашу пользу, конечно. Он живет один; семейство все его уехало в Казань. Говорить, что денежный дела его не так хороши; но он все одинаков: человек умный, добрый, теплый и милой. До моего приезда на маленьком театре в первый раз играл он «Ревизора». Боткин видел, и говорить, что был он так хорош, как никогда не был. Красов ту работу, которую взял выбрать и сделать статью, кажется, не сделает, и Андрей Александрович был прав. Каткова мать получила из-за границы от Каткова письмо. Что пишет, не знаю. «Отечественный Записки» здесь почитывают, и тоже кое-кто бранить, больше за то, что все, по их разумению, много в них есть для них непонятного.
Я проживу в Москве до пятого января нового года. Если захотите написать ко мне письмо вскоре, то оно еще меня застанет здесь. Пишите лучше на имя Боткина; а если не захотите скоро, то пишите уже в Воронеж. Я ведь в этом насильно сделать вовсе не думаю, хоть ваши письма и рад от души получать тысячу раз в год. Что вам не понравится в этих моих пьесках, пожалуйста заметьте и пришлите; я поправлю. А если все понравятся, то мне бы хотелось, чтобы вы одну из них отдали Плетневу в «Современник»; но это, как вам будет угодно, так и делайте: они в полном вашем владении. А что до их посвящений, то я и князя Вяземского и Одоевского спрашивал, и они свое согласие изъявили.
Объявление на «Москвитянина» объявлено, и с нового года будет пущен в ход. Аксаков кажется в нем будет участвовать. Гоголь обещал прислать Погодину повесть, но еще не прислал. А Боткина брать пишет, что он начал писать драму; интерес взять из малороссийской истории, и что много написал и скоро кончить. Для кого написал он? Кому отдаст? Неизвестно. Ну вот вам подробный и длинный
Теперь конец кислой истории. — Как вы поживаете? Что у вас нового? Ваши дела? Житье-бытье? Что Марья Ивановна? Не побранились еще? Дурачитесь? Работаете, и много? У вас теперь, я думаю, самая головоломная работа и много неприятностей; это я особенно представляю. И дай Бог, чтобы обманулся. Как ни вспомню я о вас, все мне что-то делается грустно, и на что ни смотрю, все темно, кроме если сладили с Плетневым; да я думаю еще нет: время мало, а для этого его надо больше. Но если уж имеете где-нибудь урок — и то в половину уж хорошо. Мне как-то теперь все вы сделались ближе, и, кажется, ваша боль больна и мне. Когда ж прояснится ваш горизонт? или он чисть и теперь? Напишите, вы меня обрадуете, а мое долгое молчание простите. Я все причины рассказал, и они точно те, как были. С этих пор буду писать чаще. Скажете, одни обещанья; нет, будет исполнение. Ах, если б к вам скорей!
Если б знали, как не хочется мне ехать домой, — так холодом и обдает при мысли ехать туда. А надо ехать. Необходимость — железный закон. О мелочах как ни говорил вам много, а о чем собирался говорить, сказал на страничке, и совсем не так сказал, как хотел. А если б вы знали, сколько было сборов писать к вам: сперва бумаги купил, перо час чинил, комнату запер, чтоб никто не помешал, и вот чем кончаются эти сборы — пустяками. Хоть врать бы что-нибудь еще — и того не умею. О Музы! дайте хоть вы своих небесных слов и мыслей, чтобы кончить это начатое с такой заботою письмо и так веденное печально кончить не смехом, а чем-нибудь другим: возвышенным, выспренним и важным. Не стыдитесь, Музы, прилететь в вонючее Зарядье: теперь ночь, и никто из людей солидных вас не увидит… И вас нет, дорогие мои гостьи! Ну, что делать? — до следующей поры подожду. Видите ли, вот моя штука — пакость чистая. В этом роде я все хуже, — и не хвалюсь.
Александру Александровичу искреннее почтение; я его полюбил всей душой, и сам не знаю за что. — Михаилу Александровичу, Ивану Ивановичу и Авдотье Яковлевне низкой поклон, Кирюше также, Андрею Александровичу с Анной Яковлевной на особицу посылаю челобитье от души. Смертельно вас любящий, ваш Алексей Кольцов.
50
В. Г. Белинскому
[Декабрь 1840 г. Москва].
«Грусть девушки», шестой куплет я отчеркнул; он кажется мне лишним; если и вы найдете то же, то его вон, и тогда уже будет надо в последнем куплете вместо: «Нет, не в радости» поставить: «Ах, не в радости». Эдак будет она полнее. «Жалобу» я посвятил вам потому, что в ней много сказано от души и про вас и про меня. В этой стороне нашего жития у меня с вами много схожего. Конечно, если напечатать ее в журнале, то посвящение можно будет замарать. Я вовсе не думал посвятить вам печатно, а лишь положить ее на ваше чувство. «Шекспир, дума» если хороша, то мне бы весьма хотелось ее напечатать с посвящением князю Вяземскому, и об этом я у него спрашивал; он с охотой согласился. «Ночь» — эта песня пахнет какою-то русскою балладой. Пожалуй, если я не ошибаюсь, то поставьте и «баллада». И тоже, если она вам понравится, то напечатайте с посвящением князю Одоевскому. Согласие и от него тоже взято. «Поминки» — название не хорошо. Как хотите, так и назовите. В ней я сначала чертовски хвалю всю нашу братию, но все-таки в ней чистая правда. А о Станкевиче, конечно, надо бы говорить больше, но я этого сделать не сумел. По крайней мере я сделал, что мог, и сказал, как сумел; другие пусть скажут лучше. Но у меня спала тяжесть с души, а то все укоряла меня его безвременная смерть. И эта прекрасная, чистая душа как будто говорила мне все на ухо: «схоронили, — позабыли». «Ночь» и песня «Много есть у меня» страшно понравились Рабусу. Последнюю он тотчас же перевел по-немецки.
Каково, Виссарион Григорьевич! нежданно-недуманно я написал такую пропасть! И еще, кажется, напишу, и что выйдет, прямо к вам. Мое маранье теперь исключительно делается больше для одних вас; так уж у меня давно решено.
Я писал вам о вашем брате, но забыл еще сказать одно слово. Если вы захотели бы его взять к себе в Питер, то я этого делать не советую, по крайней мере до экзамена. Да и он сам ехать не хочет; сегодня я с ним говорил об этом. Осталось время немного — доживет и здесь. Аксаков дал ему переводить повесть из Гофмана для «Москвитянина», и сказал, если она не напечатается в нем, то тогда отошлет в «Записки». Я ему растолковал, что это значить.
Еще раз прощайте, милый мой Виссарион Григорьевич. Ваш Кольцов.
51
А. А. Краевскому
23 декабря 1840 г. Москва.
Добрый и любезнейший Андрей Александрович! Николай Христофорович г. Кетчер покорнейше вас просить принять участие в переведенной им из Шекспира комедии «Ошибки», которую он для бенефиса Михаила Семеновича Щепкина перевел на скорую руку; потому что он прежде перевел было для него же первую часть «Генрих IV». И она с другой еще, не знаю какой, была послана через театральную московскую контору в петербургскую цензуру; но они обе цензурою играть на театре не позволены. Теперь на бенефис у Михаила Семеновича играть и нечего. Ну, вот Кетчер этому горю опять помог: взялся и в одну неделю перевел целую комедию. Послать же ее опять если через контору, — пройдет много времени. Без вашего ж пособия, как бы и эту не остановили, хотя в ней предосудительного ничего нету; но уж тращенная птичка — ветки боится. Бенефис же Щепкина назначен 24-го января: время не много, а дела много, и дорога длинна.