Письма

Кольцов Алексей Васильевич

Вы так добры, что извиняетесь передо мной, что редко пишете. Могу ль я требовать, чтоб часто вы писали, и можно ль вам, при ваших хлопотах и недосугах, при ваших занятиях огромных? Вы славно начали подвизаться: два журнала вдруг! Это выше сил одного человека. Признаюсь, я завидую такой деятельности: лес занятий, трудных, отчетливых. Великое дело — пахать большую ниву для пользы человека!

41

В. Г. Белинскому

[Ноябрь 1839 г. Воронеж].

Милый Виссарион Григорьевич! Теперь я начинаю понимать, что всякая конечность, в какой бы она прекрасной форме ни была, — все конечность…

Нашим желаньям нельзя доверять: врут они против рассудка и себя, их обманывает бессовестно инстинкт натуры, их надо держать в руках, на привязи. Не может быть на земле полного упоения любви, какое рисует воображенье, или, если может быть, то уж весьма редко, и то только

тогда, когда сами обстоятельства сведут на пути жизни двух человек одинаких понятий, страстей, желаний. Я свой расчет кончил, не буду желать, не буду искать счастья там, где нет его. Решено: буду питаться воздухом, любоваться звездами. Как живу? Этого вопроса я не разрешу вам сам. Чорт знает, как я живу теперь! Что я делаю? В нынешнюю пору кто из порядочных людей что делает? Это скучно, от зренья можно потерять глаза, от пешковой езды — ноги; от рукоделья — надолго ли станут одни руки? Право, надобно делать как можно меньше, больше есть, курить трубку; — чаще будет затмение луны, больше ночей. Некоторым образом я жалею, что много всякой всячины на свой век переделал. Но прошедшего не воротить, а надо пользоваться настоящим, и я, слава Богу, в этом славно подвизаюсь; недостает одного колпака, а то совсем бы я был дурак. Почему знать, может за сходную цену куплю и его? Тогда прощайте, добрые люди, уйду надолго в лес по грибы, в поле по груши. Да, в самом деле, мое теперешнее положение почти похоже на этот несвязный, глупый сон. Ищу должности, хочу попробовать разыграть паяца, я его уж играю с некоторого времени дома. Что ж в самом деле я, как не паяц, когда я не могу усвоить за собою ни одного дня в жизни, как бы хотел? Прекрасное у меня вечно перемешано с гадким, милое с отвратительным. Жизнь деловая, материальная требует всего меня, я ее обманываю. Жизнь, на служение которой хотел бы посвятить себя всего, напрасно призывает в свой тесный угол: демон материализма не пущает. И так проходят дни, месяцы, годы, и золото время гублю, на что попало.

С людьми, с которыми живу, никак не сойдуся: они требуют, чего нельзя им дать; чего хочу, — у них нет… И время от времени я с ними все дальше и дальше расхожусь. Боже мой, до какой степени я с ними не в ладу! Наружной брани нет, да без ней грустно. Этот слой народа низок, гадок, пошл до несказанной степени; а выйти из него ни дороги, ни сил нет. Иногда затеваешь думать о чем-нибудь порядочном, чтобы оно проложило дорогу выйти на простор, — нет силы вовсе для выполнения. Тоска, как собака, грызет меня. Что-то будет. Но уж хуже, ей Богу, не будет ничего, потому что и так уж худо. Ничего не радует, — зоб — ничего совершенно. Москва! вот когда я постигаю твое блаженство, вот когда я вижу, чем жизнь твоя прекрасна. Но мне не быть счастливым никогда. В Москве не жить мне век.

Я получил два письма: одно от Краевского, другое от Плетнева. Краевскому писал я прежде, что мои дела дурны; он на это со всем тоном великого мецената зовет меня к себе управлять конторою журнала «Отечественных Записок»; из мальчика просить пойти в работники: удачная будет перемена! Плетнев пишет, чтоб я прислал к нему реестр пьес, которые я назначаю ему собственно в «Современник», а то говорить одну пьесу…

42

В. А. Жуковскому

1 декабря 1839 г. Воронеж.

Ваше превосходительство, милый и любезный наш поэт Василий Андреевич! Дело, в котором вы по доброте души вашей приняли живое участие, наконец, слава Богу, получило решительный конец; иск свалился с плеч моих долой; большая беда прошла, и моя свобода и свобода отца моего еще у нас. Как тяготило, мучило меня и все семейство и старика отца это проклятое дело! Семь лет и день и ночь — история одна, и если бы не вы, что бы с нами было? И все значенье цифры смяло б до нуля. Бывши мальчиком еще, уча наизусть ваши творения, душой сживаясь с ними, по ним любя всех вас, думал ли я в ту пору, что — придет время — увижу вас, обласкан буду вами, и как обласкан! и что милый поэт России приметь меня под свое покровительство, что в мутную пору материальных обстоятельств примет меня под свою защиту и отведет от беззащитной головы страшную тучу, выведет из мрака моего забвения, укрепит доброе имя, даст другое мнение, лицо и жизнь; думал ли я когда-нибудь? — Даже до этих пор, часто в сладком воспоминании воскрешая прожитое время в Петербурге, ваши ласки, внимание, покровительство, ваше посещение Воронежа, оживляя вас самих у себя дома, в своем городе, — думаешь, и сам не знаешь, что это было; сон или быль? волшебная сказка или святая истина? Выше всех понятий возвысили вы меня, и что же я, — чем заплатил вам за все это и чем заплачу за все, что сделано вами для меня? Ничем, — ровнехонько ничем… Тяжело быть должным — и не иметь никакой возможности заплатить долга; одной же искренней душевной благодарности, горячего чувства весьма недостаточно, мало, чтоб уничтожить всю силу моих желаний. Надеяться на будущее? Но что же будущее мне даст? Кругом тумань и

тьма; какой, откуда луч засветит мне? Возможно ли для самой мощной воли олицетворить себя до невозможности? Есть чудеса, и будут, но для меня они уж исключенье; ужасное сознанье робкой думы: «будь то, что будет!» До тех пор примите вновь от меня за сделанное добро одну искреннюю, чистую, горячую благодарность от моей души. Больше ее я ничего не могу вам ни сделать, ни сказать; нет жизни у меня для вас, кроме этой жизни… Чувствую, что лучше бы было мне приехать нарочно в Питер и благодарить вас лично, но этого я не могу сделать теперь.

Прежде иначе я гадал, даже переселиться, совсем жить в Петербурге; теперь пошло все иначе: в один день с разных сторон дует ветер, и у меня нынче другой уж дует ветер. Андрею Александровичу Краевскому про этот ветер я уже говорил; осталось мне издали смотреть, как мир в своих страстях воюет сам с собой. Может, было бы еще хуже жить, но ясный луч вашего света освещает меня до этих пор. Губернатор наш, его превосходительство Николай Иванович Лодыгин, не дает съесть меня людям. Чуть они задумают запутать в своих сетях, я к нему тотчас — и вновь дышу свободно. Боже мой! Чего хочут от меня эти честные люди? за что скрипят зубами? Что надо им? — не знаю. Если я с ними не пьянствую, не играю в карты, не просиживаю ночей праздно, то, кажется, за это им сердиться дюже не должно; а кроме, — божусь вам! — других грехов за мною и нет. Теперь тянуть они меня, по делу отца моего, опять в Москву, в сенат, в 7-й департамент. Нужды нет, пусть тянуть; так и быть, поеду; поклонюсь вновь добрым людям, побьюсь с нуждою; уж с горем мы давно свои, с нуждою живем запанибрата, а все-таки, быть может, своей свободы в руки им не дам…

Угодно ли будет вам спросить: занимаюсь я словесностью, или пет? Все свободное время посвящаю постоянно ей одной; выше этого дела я ничего не знаю. Но что мало пишу? Это оттого, что мало время есть у меня, которое могу я отложить от дел житейских на святое дело духа. А что пишу? Чтобы не наскучить вам многим, посылаю одну пьеску, которую, если вам понравится, хотел бы посвятить вашему имени… Вы милый наш поэт, поэт народной жизни русского духа и человек государственный! Соединить эти две великие крайности довольно трудно и тяжело, а вы соединили их… Поэтому каждый час вам, кроме моих безделок, необходимо дорог для дел великих и святых…

Вновь за принятое покровительство в моем деле приношу вам благодарность, — не ту благодарность, которая холодно выговаривается в холодной букве, но ту благодарность, которая долго и глубоко живет в теплой груди сознательного человека; которая меньше выговаривается, но в тысячу раз больше чувствуется на каждом шагу нашей жизни. Весь преданный вам и всей силой души моей любящий и почитающий вас, вашего превосходительства покорнейший слуга Алексей Кольцов.

43

А. Н. Черткову

28 декабря 1839 г. [Воронеж].

Любезный, добрый Алексей Николаевич!! С праздником вас, почтенье вам, привет вам от души!.. Еще бы чего? Гармонического состояния вашей душе! Все теперь. Благодарю за «Историю». Извините, что не могу быть у вас, простудился, болен немного, в комнате сижу. Если есть у вас весь Луганской, то пожалуйста дайте прочесть. С душевным уважением ваш покорнейший слуга Алексей Кольцов.

44

В. Г. Белинскому

20 февраля 1840 г. Воронеж.

Милый, любезный мой Виссарион Григорьевич! В Питере вы — час добрый, жить-поживать припеваючи! Каков Петербург? Сер, и воздух мутен, и дни грустны? На первый раз он кажется для всех таков, а обживешься в нем — и получшеет, и чем дальше, тем лучше да лучше, а наконец, и вовсе полюбится этот русский богатырь, Питер-городок. Конечно, дальше в лес — больше дров: Германия, Италия, я думаю, другое дело. Но пока нам туда грязен путь, хорошо и в Питере побрататься с нуждой. Как бы мне хотелось теперь хоть маленькую получить от вас весточку. А еще чего не хотелось бы мне от вас? — Да дело в том, что вам- то не хочется сказать мне ничего. Я терплю и думаю, что у вас все шли такие обстоятельства, что вам было не до меня и, может быть, порою часто и не до себя. Иначе я не могу думать о вашем долгом-долгом молчании. Если и теперь не до меня, не пишите еще, — справляйтесь со своими внутренними и внешними требованиями. Бог даст, придет время лучшее, тогда можно поговорить и со мной.

До какой степени мы люди: говорю вам от души, а в этой же душе какой-то демон шепчет: все бы лучше скорее получить от вас письмо. В самом деле, я его уже давно жду с такою же жаждою, как вы в Москве от Николая Алексеевича; но все-таки опять скажу: некогда — не надо. Я знаю вас, и это сознание всегда говорить мне так же, как и прежде. Мой земляк, а ваш моряк, Сергей Петрович Крашенинников выехал из Питера тогда еще, как вы только в него приехали, и он мне говорил о вас, что вы в Питере. И это меня порадовало: два дни как вы в Питере, — люди уж знают, что вы в нем; стало быть, вы им нужны, что занимаются вами.