Письма
Шрифт:
Поскольку же велико преизобилие истины, то докажем, что сам вития, хвалившийся и величавшийся витийством, был выше постыдной корысти. Что же он сказал? «Из того, как веду себя и что говорю в обществе, никто не может доказать, что привязан я к корысти». Так и сам он похваляется сим великодушием. А если спросишь, почему же вздумалось витии высказать мнение, обличаемое так легко, то отвечу: не на мне главным образом, а на тебе самом лежит долг отвечать на сие, как на выставившем витию в свое оправдание. Если же надлежит и его оправдать, то, сколько могу, сделаю и это. А сие, как думаю, надобно сделать, чтобы не показалось иным, будто бы мы боремся с пустым местом, лучше же сказать, будто бы преодолели мы пустое место, а сверх того нужно сие и потому, что я люблю истину и уважаю сего мужа.
Итак,
Посему, если Демосфен подал такой совет Афинянам, которые вели войну (было ли это дело хорошее, или нехорошее — о сем не говорю), то не ссылайся на него, как на мнение, ко всему удобоприлагаемое и общее, не одобряй его, не соревнуй обогащающимся, не приискивай оправдания тому, что ничем не может быть оправдано, и, желая похвалить витию, не черни его, будто бы он неразумен и его легко оспорить.
Ибо, если кто сего красноречивого витию (после оправдания его пусть будет сказано и это, так как сказал я, что сильно люблю истину) захочет уязвить, то скажет: «Дивлюсь, доблестный вития, как ты, нередко умевший людские мысли обращать к противному и тому, чтобы убедить слушателей, не предпочитавший ничего иного, — ты, который для потомков своих стал источником, началом и правилом всякого красноречия, не предусмотрел того, что намереваюсь тебе сказать? Тебе надлежало начать свою мысль и сказать: «Потребны деньги, и без денег не может быть сделано все то, чему должно быть во время войны». Но, может быть, и Демосфен, если бы он был еще жив, ответил так: «Это показывают содержание слова и весь ход речи».
Против сего возражающий сказал бы ему еще: «Хорошо говоришь, мудрый; ибо то же прежде твоего оправдания сказал и вступивший в этот подвиг словопрения, и говорил он так не намереваясь заводить спор; а потому уверен я, что и ты, и он говорите правду. Но так как есть люди невежественные, каков и этот, положивший начало сему состязанию, которые не обращают внимания на содержание, не держат в уме хода речи, но, оторвав мысль от предыдущего и последующего, понимают ее, какова она сама по себе, и вводят в заблуждение и себя, и других, то надлежало тебе оградить слово: ибо, будучи сказано так, людей легкомысленных и неученых поощряет оно к корыстолюбию и погружает в тысячи зол, образованных же и мудрых побуждает к невольному прекословию. Ибо могут сказать: «что говоришь ты, Демосфен? Ничто потребное не может быть сделано без денег: не могут быть показаны ни целомудрие, ни мужество, ни справедливость, ни благоразумие, ни любомудрие, ни доброта. А это иной назовет в собственном смысл приличным и потребным». — «Да», — говорит и Демосфен. «Итак, что же значит сказанное тобою?» — «Я говорил о потребном во время войны».
«Итак, почему же, — можешь спросить его, — не выразил ты сего в своем слове ясно? Разве не знаешь ты беспечности многих? Что им угодно, то и подтверждают, лучше же сказать, сам ты научил нас этому. Ибо это твое общеизвестное и истинное изречение: «всякий, как угодно ему, так и думает; на деле же часто выходит не то». Итак, почему же стало тебе в тягость сделать это малое прибавление? Сколько было бы пользы и себя избавить от упрека, и всех других — от замешательства и затруднения?» Если бы сказали ему это, думаю, поблагодарил бы он за исправление (так как был он человек разумный) и исправил слово. Ибо в таком случае уже никто из людей неразумных не осмелился бы свое невежество подкреплять Демосфеновою ученостью.
647. Диакону Евтонию.
И здесь, наилучший, люди доблестные и царственные (ибо позволительно назвать так украшенных добродетелями) живут в более подлинном смысле, нежели люди раболепствующие (ибо так справедливо наименовать
Ибо любители добродетели всего возвышеннее и поставили себя не только выше малодушия, но и выше страхов, и опасностей, и всякой превратности, — не в том смысле, что они не терпят сего, но в том (и сие гораздо важнее и показывает, что таковая жизнь божественна), что пренебрегают встречающимися с ними бедствиями. А погрязшие во грехах, по моему мнению, даже и не живут, по причине производимых грехами печалей, страхов, опасностей и тьмочисленного роя страстей. Ожидается ли смерть — они от страха умирают прежде смерти. Приходит ли болезнь, или обида, или нищета, или другая какая неожиданность — они, не испытав еще этого, гибнут. Если же это действительно так бывает (бывает же непременно, хотя бы мы и не желали), то будем соревновать тем, которые и здесь, и там живут со славою.
648. Ему же.
Слово живущих хорошо, досточудный, вернее клятвы и увенчивается одобрением всех слышащих. Желание пользоваться сильною любовью других, рождается от сильной любви к другим. Посему, если хотим, чтобы нам верили, будем жить хорошо; и если хотим, чтобы нас любили, будем любить.
649. Схоластику Касию.
Весьма превознес ты написанное к тебе мною недавно письмо о добродетели и о том, что не должно любить денег, а тем подал нам знак, что ты подлинно убедился и признаешь хорошим то, в чем сознаешь себя убежденным. Ибо, если мы целомудренны, то как избегаем того, что порицаем, так и избираем то, чему дивимся. Итак, подвизайся в этом, потому что оно порождает бессмертную славу.
650. Епимаху.
Что значат слова: величают хранилища своя (Мф.23:5)?
Поскольку писал ты о желании твоем узнать, что значит сказанное: величают хранилища, — то знай, что были небольшие свитки с написанным на них законом, которые носили при себе наставники иудейские, как ныне женщины носят малые Евангелия. Законодатель, внушая Иудеям необходимость исполнения закона и не давая места забвению, постановил: навяжеши, то есть прикрепишь и повесишь, оправдания на руку твою (Втор.6:8). Они же не имели и помышления об исполнении, но прилагали великое старание о книжных свитках и сим заслужили порицание.
651. Чтецу Феофилу.
Надгробие жившему высоко добродетельно.
Блаженный Тимофей, брат твой, отошел от людей, все, что имел смертного, оставив в земле, а душою, как верую, небошествуя и ликовствуя с Божественными и премирными Силами. Посему и мы, как ни велика скорбь, по мере сил воспротивившись ей и почти преодолев, отложим ее, представляя в ум, что конец здешнего соделался для него там началом величайших благ. Ибо не как–нибудь, но мужественно и доблестно потрудился этот муж в здешней жизни, будучи всеми прославлен за свои доблести, став выше всякого прославления и увенчавшись, насколько возможно похвалами. Ибо действительно был он чертогом целомудрия, обителью благоразумия, твердынею мужества, оплотом справедливости, сокровищницею человеколюбия, храмом кротости, короче сказать, сокровищем всех добродетелей. И в такой мере обладал он каждою из них, в какой другому стоило бы великого труда приобрести какую–нибудь одну.
Соделавшись любителем премирного, простерся он далее доступного помыслу пространства, углублялся в небесное, не заботился о земном. Ибо, справедливо признав самым истинным и приличным для христиан наслаждением целомудрие, самовластно владел он чревом и возникающими от него страстями, в закон чреву вменив довольство малым и не дозволив окрыляться страстям. Поэтому молва повсюду возвещала его славу и у всех был он на устах; все надеялись на то, что, если дано ему будет церковное начальство, еще более блистательными соделаются лучи его добродетели. Но, как добрый борец, когда зрители не насытили еще своего желания, отлетел он в небесные дворы для принятия венцев, оставив здесь, как бы погребальною пеленою, славу, и память, и всеми возносимую похвалу.