Письменный стол
Шрифт:
Он почти не слушал меня.
— Да, приблизительно то д<е советовал мне Твардовский. И Федин. Нет, ничего не выйдет. Я вообще понял, что литературе нельзя ставить определённую цель. Это держава, у которой свои законы.
Мы заговорили о другом, но я все же не мог успокоиться. Всю жизнь я жалел о напрасной работе, может быть потому, что работа мне всегда давалась с трудом, и я не мог примириться с мыслью, что удачно начатый роман будет медленно остывать где–то среди других начатых и брошенных рукописей.
— Может быть, ты все–таки попробовал бы пойти за своими героями — такими, какими ты их теперь узнал. Если ты не уверен в себе, они сами приведут тебя туда, куда нужно. Если ты будешь продолжать работу, книга начнёт складываться почти независимо от твоей воли,
Он снова засмеялся, на этот раз невесело. Уж не знаю, о чём он подумал, о книгах или о женщинах.
— Нет, ничего не выйдет. Ведь я всегда стараюсь высказать только одну мысль, но зато до конца. Так я писал «Разгром», и «Последний из удэге», и «Молодую гвардию». И в этом новом романе тоже была одна мысль, которая казалась мне очень важной. Она–то и вела вперёд книгу. А теперь я оглянулся и обнаружил, что позади–то ничего нет. Так что уж если писать эту вещь, так с самого начала, а для этого надо быть моложе лет, скажем, на двадцать.
Мы долго ходили по тёмным дорогам, вдоль которых ещё лежал по обочинам снег. Кто–то из писателей встретился нам на спуске, недалеко от кладбища, и Фадеев снова высоко захохотал, мгновенно превратившись в доброго, прямого, с прямой шеей, знаменитого человека, уверенного в том, что всех касается его существование.
Потом я проводил его, и мы расстались, но я ещё погулял немного. Я думал об этом человеке, одарённом необычайной силой, сказавшейся во всём, и, может быть, больше всего в той борьбе, которую он вёл с самим собой. Картина его души как бы представилась мне — и чего только в ней не было, чем только она не поражала! Тут было чувство, что оп настигнут бедой, с которой он не в силах справиться, и страшное спокойствие смертельно раненного. Здесь была власть над собой и другими, уходящая из рук, и стремление во что бы то ни стало показать, что она вовсе не уходит из рук. Здесь была борьба тёмного со светлым и почти детское желание доказать, что он, в сущности, создан для светлой жизни простого и справедливого человека. Здесь было почти жалкое стремление показать, что все в порядке, и в то яге время решительно все — он знал, что я это чувствую, — было в полном расстройстве и беспорядке. И печаль очень усталого человека, и то страшное, о чём он давно и мучительно думал и о чём, конечно, не мог и не хотел говорить со мной.
1965
К. Ю. СТРАВИНСКАЯ
Ни от кого я никогда не получал таких увлекательных, содержательных, прекрасно написанных писем.
Я писал тогда книгу «В старом доме» и проводил целые дни в Зубовском дворце (дом № 5 на Исаакиевской площади), где помещался некогда Институт истории искусств. Одно воспоминание подгоняло другое. Мне повезло — дом почти не изменился за 45 лет. Мне удалось попасть даже в комнаты семейного зубовского архива, отрезанные от других массивной стеной. Я побывал в гостиных, которые служили нам аудиториями. Но, не будучи знатоком истории архитектуры, запутался в названии колонн, стоящих по сторонам поднимающейся вверх просторной лестницы. Вот тогда и была приглашена для помощи мне Ксения Юрьевна Стравинская. Она не только помогла мне определить стиль архитектурных деталей, но охарактеризовала весь архитектурный антураж как единое, продуманное целое.
Мы познакомились. Она пригласила меня к себе, познакомила с дочерью, с мужем А. А. Яковлевым, тоже архитектором и первоклассным яхтсменом, и с первой же минуты я почувствовал себя так, как будто бывал в этом доме сотни раз. Меня тропули отношения глубокой заинтересованности друг другом, связанные, мне кажется, с полным отсутствием машинальности, — черта, характерная для немногих.
Самая интересная полоса в жизни Ксении Юрьевны начиналась именно в те годы — она поддерживала близкую связь со своим дядей, великим композитором. Не без её участия он согласился приехать в Советский Союз, чтобы отпраздновать своё 80–летие. Она приняла деятельное участие не только в этом торжестве, продолжавшемся
Судьба развела её и И. Ф. Стравинского на много лет. Он ещё в четырнадцатом году уехал за границу и жил в Ницце, неоднократно отлучаясь из дому для своих многочисленных турне. Из книги о нём, написанной Ксенией Юрьевной, мы узнаем, что первая встретилась с дядей Татьяна Юрьевна, младшая сестра, подробно рассказавшая о своей жизни в Ницце и в Париже. Вот что она пишет (в письме 14. 5. 25 г.) : «Дядя уже вернулся из Тулона. Ты себе только представь его феноменальную активность: за последние полгода он дал пятьдесят концертов во всех частях света. Дядя очень следит за собой и до того развил себя физически, что весь покрыт мускулами. Он очень силён и свободно одной рукой поднимает полтора собственных веса. Каждое утро он и тётя принимают ванну, а потом делают гимнастику. Одет дядя сногсшибательно, у него огромпое количество галстуков… Он пользуется огромной славой, но мне кажется, что он заслуживает ещё гораздо большей» (К. 10. Стравинская. О И. Ф. Стравинском и его близких. Л., изд. «Музыка», 1978).
Уже и в этих письмах видна своеобразная фигура художника, всецело ушедшего в своё дело. Потом к Игорю Федоровичу поехала старшая сестра и в книге «О Стравинском и его близких» нарисовала необычайно интересную картину жизни и деятельности великого композитора. Стравинский никогда не порывал с Россией, хотя не бывал в нашей стране около полувека.
Поездке Ксении Юрьевне предшествовали её письма, в которых она рассказывала о судьбах общих родных. У Игоря Федоровича не было времени отвечать на её подробные письма, но он отвечал, по необходимости кратко.
В начале 62–го года, когда произведения Стравинского появились на советской сцене, возвращение Игоря Федоровича на родину после сорока восьми лет отсутствия стало событием. Он надеялся, что ему удастся отметить своё восьмидесятилетие (17 июня 1962 г.) в Москве. Гастрольный контракт задержал его, и он прилетел лишь первого сентября. Прием его на родине был триумфальным, и этому способствовала его горячая поклонница знаменитая пианистка Мария Вениаминовна Юдина. Обо всём этом подробно рассказано в книге Ксении Юрьевны, и нет необходимости повторяться.
Интересно отметить, что речь Стравинского, прекрасно говорившего по–русски, сильно отличалась от современной речи. Он говорил языком русской интеллигенции начала века.
Наше знакомство с Ксенией Юрьевной состоялось, когда эти события были уже в прошлом. Я рассказал о них для того, чтобы читатель мог представить себе фигуру Стравинского, о котором у нас знают, к сожалению, ещё очень мало. Что касается писем Ксении Юрьевны, которые я привожу в этой книге, то я это делаю потому, что в моей жизни она заняла заметное место.
20–22. XI. 73
Милый Вениамин Александрович!
Большое–преболыное спасибо за книгу и за Ваши добрые слова, которые всех нас бесконечно тронули.
Хотела сразу яге благодарить Вас, но помешала сильная простуда и недомогание. Вы не представляете себе, как мне дорога Ваша память обо мне, о нас. Я постоянно обращаюсь к Вашим книгам и даже советуюсь с Вами. Летом перечла «Двойной портрет», «Семь пар нечистых», «Барона Брамбеуса» и ещё др.
Я жила одна на даче, где сняла комнату. Цель была не только набраться сил, но и писать. Ведь моя жизнь сейчас приняла совершенно необычные и парадоксальные формы. Все послевоенные годы (до и во время — это совсем особое) я трудилась в полную нагрузку, обыкновенным архитектором, домохозяйкой, а затем бабушкой. Когда яге мне перемахнуло за 60 и моё здоровье начало часто выкидывать фортели, на меня как из рога изобилия посыпались самые разные, интереснейшие дела. Тут виноват не только дядя. Сейчас из тьмы забвения, из пепла выкапывают полузабытые имена, говорить о которых ещё недавно не полагалось, разве только упоминать иногда и преимущественно о личном.