Письмо Софьи
Шрифт:
– Я только посмотрю на нее издали, – заявила Софья. – Если ей хорошо у купцов, то я не стану ни в чем признаваться. А вдруг она там несчастна?
– Ладно, полно тебе беспокоиться об этом, что случилось, то случилось, – подвела итог Домна Гавриловна. – Думай о собственной судьбе, она у тебя и без того не ладная. А ты, Павел, лучше б ей об этом не рассказывал.
– Не мог я промолчать. Когда человеку предстоят сражения, грозящие гибелью, то ему должно покаяться и попросить прощения за свои грехи. Ты простишь меня, Соня?
– Вы с Людмилой отняли у меня родное существо… – пробормотала девушка и на несколько мгновений замолчала, отводя взгляд, а Павел смотрел на нее и ждал ответа. Наконец, она словно что-то для себя решила
Когда Софья и Домна Гавриловна поцеловали и перекрестили Павла, девушке показалось, что в его всегда насмешливых глазах на какое-то мгновение блеснули слезы.
Разговор с Павлом так подействовал на тетушку и племянницу, что они долго не могли в этот вечер уснуть, обсуждая неожиданно открывшуюся им правду.
– Конечно, это Людмила была главным подстрекателем, а Павел ей поддался по молодости лет, – вздыхала Софья. – Но теперь уж ничего не поделаешь, что случилось, то случилось. Лишили они меня сестры. А были бы мы с ней вместе, две родные души, все легче было бы нам переносить невзгоды…
– А это как сказать, – после некоторого молчания заметила Домна Гавриловна. – Не всегда сестра сестре приносит радость, иногда и горе.
Софья насторожилась, посмотрела на тетушку, но в вечернем сумраке не смогла разглядеть ее лица, только поняла по голосу, что очень личное, затаенное, прорвалось в словах пожилой дамы. Желая побудить Домну Гавриловну на дальнейший разговор, девушка осторожно спросила:
– А какие бывают причины, чтобы сестра не могла простить сестру, брат – брата?
– Разные бывают причины, – вздохнула Домна Гавриловна. – Не хотела я тебе об этом говорить, однако теперь скажу, ты ведь уже девица взрослая. Так вот, я своей сестре не смогла простить того, что она явилась причиной гибели человека, которого я любила. Тем самым она меня лишила счастья. Мне пришлось выйти замуж не по любви, а лишь из уважения за Гордея Онуфриевича – человека неплохого, порядочного, но пожилого, который не мог иметь детей. Вот так и прошла моя жизнь – без любви, без радости, без материнства. Правда, Ольга мне пишет, что и у нее теперь горя хватает, но все-таки она знала и счастье, а у меня в жизни ничего яркого не было. Так что, голубушка, не печалься лишний раз о сестре, ведь судьба по-всякому может столкнуть двух родных людей.
Софья помолчала, размышляя над словами тетушки, а потом со вздохом сказала:
– А я все равно хотела бы иметь сестру. И вам было бы лучше, если бы вы простили Ольгу Гавриловну, сблизились с ней. Ведь она не желала вам зла, она не виновата, что ваш нареченный в нее влюбился, а она потом влюбилась в Жеромского. Иное дело, когда какой-нибудь проходимец нарочно, ради забавы или на спор, губит чью-то жизнь, репутацию… как это сделал Призванов со мной. Вот его я никогда не прощу. А вы свою сестру должны простить. Тем более что прошло столько лет…
– Не знаю… сама иной раз мучаюсь от этой мысли, но не знаю, как поступить.
– Напишите ей, что прощаете, и вам станет легче! А потом, может, вы с ней еще и увидитесь, обнимитесь…
– Увидеться? Ну, это уж вряд ли… во всяком случае не скоро. Вильно теперь занят французами, и многие поляки перешли на сторону Наполеона. Может, и Жеромские тоже. А может, они уехали из города в какое-нибудь свое имение. Я теперь даже не знаю, куда писать и дойдет ли письмо. Впрочем, это, может, и к лучшему. Значит, не время нам пока с ней мириться.
– А когда же будет время? Ведь ваша сестра больна…
– Ладно, не твоя забота, слишком уж ты разговорилась, – внезапно оборвала ее Домна Гавриловна, настроение которой, как это часто бывало, вдруг резко переменилось. – Молода ты еще,
– Спокойной ночи, – откликнулась Софья, а про себя подумала: «Бедная тетушка уже, наверное, жалеет, что приехала сюда в такое неспокойное время. А для меня это все равно лучше, чем оставаться на месте».
Глава девятая
Наутро, проводив Павла в дальнюю дорогу, Домна Гавриловна прослезилась и расчувствовалась, тронутая его гостеприимством и добрым обхождением.
– Право, не ожидала, что он так приветит свою двоюродную тетку, – говорила она Евгении. – Ведь в детстве был такой дерзкий мальчишка, проказник, да и потом, повзрослев, всегда слыл задирой и повесой. Но, однако же, оказался куда добрей, чем благочестивая с виду Людмила.
Расхваливая племянника, она тут же, с присущей ей импульсивностью, решила, что Павел заслуживает того, чтобы быть ее наследником, и что именно ему, а не Иллариону, она отпишет свое имение. Не откладывая дела в долгий ящик, Домна Гавриловна отыскала старого московского знакомого семьи Ниловских – нотариуса Карла Федоровича Штерна, обрусевшего немца, весьма грамотного и честного человека, попросила быть ее душеприказчиком, и он тут же составил завещание на имя Павла Ниловского. Карлу Федоровичу с виду было за семьдесят, однако держался он очень прямо, взгляд имел живой, речь складную, да и по всему было видно, что этот чиновник весьма бодр и крепок. Но на всякий случай, ввиду его почтенного возраста, Домна Гавриловна еще призвала в свидетели завещания Софью и Эжени.
Уладив дело с наследством, тетушка тут же занялась возобновлением старинных знакомств в Москве, дабы иметь возможность почаще показываться в обществе вместе с племянницей, замужество которой по-прежнему оставалось ее целью. Однако скоро Домне Гавриловне пришлось убедиться, что за прошедшие годы круг ее знакомых в Москве значительно уменьшился: иные умерли, другие уехали, третьи попросту забыли бывшую москвичку, которая давно уже стала уездной барыней. Все же Домне Гавриловне с Софьей удалось попасть на раут в два-три дома, а один раз она даже свозила племянницу в дворянское собрание. Девушку замечали, хвалили за красоту и образованность, но положение бедной родственницы из провинции значительно снижало интерес к ее особе со стороны честолюбивых и расчетливых молодых людей. А те, кто мог бы выбрать себе невесту бескорыстно и в порыве чувств, за одни лишь ее личные достоинства, – то есть бесшабашные и пылкие офицеры или юноши поэтического склада – теперь встречались в городе все реже. Они или уже отбыли в армию, или не бывали в тех домах, куда Софью водила тетушка. Домна Гавриловна скоро начала поговаривать о женихах попроще, но тут уж Софья решительно воспротивилась:
– Тетушка, если вы хотите спихнуть меня кому угодно – хоть старику, хоть безграмотному купчине-самодуру, то вам этого сделать не удастся! Скорее я уйду в монастырь или буду жить как простая хуторянка в своем крохотном имении на Донце. Спасибо вам за то, что вы обо мне заботитесь и привезли в Москву, но простите за то, что я не смогу оправдать ваших матримониальных ожиданий.
Домна Гавриловна вначале рассердилась на такую отповедь, но потом смягчилась, потому что в глубине души все-таки жалела девушку. Однажды она заметила, что в лавках и магазинах Софья потихоньку спрашивает у торговых людей, не знают ли они купца Туркина. Пока что ей не удалось ничего услышать об этом купце, но девушка вознамерилась направиться в Замоскворечье, где было много купеческих кварталов. Это совсем не понравилось Домне Гавриловне, и она запретила племяннице наводить какие-либо справки о Туркиных, а также ходить или ездить по городу одной. Но Софья, не возражая тетушке открыто, все же про себя задумала при первой возможности продолжить поиски сестры.