Письмо живым людям
Шрифт:
— Я жду вас в машине, — тяжко вздохнув, проговорил Александр Евграфович и, не глядя на меня, чуть горбясь, вышел из комнаты. Через секунду в коридоре лязгнула дверь, и стало совершенно тихо. Только отдаленный, пробуждающийся шум улиц нарастал.
Обвел взглядом кабинет. Нестерпимо захотелось посмотреть фотографии. Поправил бумаги на столе, завязал тесемки на папке с недочитанной диссертацией. Все было на своих местах — стеллажи, книги, в карандашнице еще чуть дымилось. Розовый свет захлестывал стены. Я поднял трубку и тут же положил обратно на безмолвные рычаги. Телефон снова был отключен.
«Волга» покатила по быстро
— Дайте и мне, — сказал я так, будто это уже само собой полагалось мне по рангу. Он протянул пачку, дал огня. Затянулись одновременно.
— Давно курите, Глеб Всеволодович? — спросил он, не глядя на меня. Курить было неудобно — машину колотило на латаном асфальте, упругая спинка сиденья то и дело, как боксер в грушу, била меня по горбам, и я мазал фильтром мимо рта.
— Всякий, кто этим воздухом дышит, курит, — ответил я. — И днем и ночью «беломорина» на губе.
— А все же не нравится вам здесь, не нравится, — с горечью произнес Александр Евграфович. Я промолчал. Нас с силой повезло по сиденью вправо — «Волга» слетела с Ушаковского моста, нырнув под только что зажегшийся желтый свет, и зарулила, почти не тормозя, на Приморский проспект. Сколько было связано с этим местом, с этим поворотом даже — здесь всегда отдых был близко впереди, залив, необозримые песчаные пляжи с валунами, чистые леса… Слева тянулись за узкой зеркальной полосой Невки зеленеющие Острова; мелькнула, утопая в разливе сирени, прибрежная беседка с эхом, которую когда-то показала мне жена, — накатывала ночь, беседка плыла, медленно рассекая серую воду и серое небо, я ломал цветущие ветви и говорил: «О!», и потолок беседки отвечал: «О!», и жена отвечала: «Ого!»
Проскочили буддийский храм. Шофер крутнул баранку, огибая что-то, но опоздал, и нас кинуло вверх на плохо подогнанном, перекошенном канализационном люке.
— Болит… штука-то? — осторожно спросил Александр Евграфович.
— Нет. Онемела совершенно. Мешает только.
Он затянулся; приоткрыв окно, коротко выставил сигарету наружу, и ветер слизнул седой хвостик пепла.
— Спешить надо.
— Делаю, что могу, — сказал шофер. Я впервые услышал его голос.
— Я не тебе, Володя. Ты работай. — Он повернулся ко мне. — Я даю вам час.
— Три, — сказал я.
— Я думаю, торг здесь неуместен, — литературным голосом сказал Александр Евграфович. Я усмехнулся кривовато, а Володя вдруг громко рассмеялся и на короткий миг обернулся к нам, вспышкой показав веселое смуглое лицо.
— Машин мало, — сказал я. — Странно. Когда-то в такую погоду шел сплошной поток…
— Ездить особо некуда стало, — угрюмо проговорил Александр Евграфович. — Залив прокис, в озерах то гепатит, то менингококк…
— Да не в этом дело, Александр Евграфович, — снова подал голос Володя. — Народ в Сосновом Бору в ХЖО купается, и ничего…
— Что это? — спросил я.
— Хранилище жидких отходов, — ответил Александр Евграфович. — Могильник.
— Во-во! Так даже нравится — всегда вода теплая, говорят… А вот налоги на дороги опять так вздули!
Мы затянулись одновременно.
— Единственная хоть сколько-нибудь убедительная теория, — вдруг сказал Александр Евграфович, — то, что улеты — это какая-то приспособительная реакция. Эскулапы наши считают, будто заболевают те, у кого оказались исчерпанными адаптационные возможности. Если жарко — человек непроизвольно потеет. Если холодно непроизвольно начинает стучать зубами и подпрыгивать. Ну а если сил нет как хреново — непроизвольно взлетает абы куда… Так примерно.
— Интересно, — процедил я.
— Да уж куда как интересно, — угрюмо сказал он; прикурил вторую сигарету и, уже не спрашивая и не дожидаясь просьбы, протянул мне пачку. Я закурил. Во рту щипало и жгло. — Ведь сердце кровью обливается! Царь жал, душил, голодом морил — сидели смирненько, трудились. Сталин жал, душил, голодом морил — сидели, коммунизм строили с пеной у рта. А теперь, когда всем бы действительно навалиться плечом к плечу… полетели. Пташки!
— Может, это как облучение? — предположил я хмуро. — Дозы накапливаются, накапливаются… оседает, оседает стронций в костях, и вроде даже привычно с ним, подумаешь — обычное дело стронций, без него вроде и никак уже… а потом все-таки — бац!
— Глеб Всеволодович, — чуть помедлив и почему-то понизив голос, всем корпусом повернувшись ко мне, произнес Александр Евграфович. — Скажите честно. Что называется, не для протокола. Вы действительно считаете, что… наша жизнь — это… извиняюсь… стронций?
Я промолчал.
— А я вам вот что скажу! — почти выкрикнул он, подождав и поняв, что ответа не дождется. — У них там есть и другие теории! В апреле группа медиков из Лос-Анджелеса опубликовала статью, где доказывается, что наши улеты — это начало некоего грандиозного, глобального процесса перемешивания. Генофонд вида ощутил региональное закукливание генной информации и пытается его парировать. Дескать, в условиях нашего стремительно меняющегося техногенного мира человек не успевает развиваться синхронно со своими произведениями, приспосабливаться к ним, и чтобы подстегнуть приспособление, надо усилить мутагенный фактор. А что для этого? Для этого как можно быстрее и хаотичнее перемешивать расы, народы…
— Тоже интересно, — сказал я. — Но очень сложно.
— Для вас сложно, — почти со злобой сказал Александр Евграфович. — А вот там обыватели быстро разобрались, что к чему. Зар-разы сытые! Как представили себе, что, ежели так, скоро тоже начнут взлетать из своей Айовы, из Новой Зеландии своей и опускаться у нас в Нечерноземье или, извиняюсь, в Кулундинской степи… Ведь от страха офонарели! От наших там шарахаются сейчас — заразиться боятся. Позавчера, — он совсем почернел и буквально грыз фильтр, — позавчера был первый достоверно зафиксированный случай линча. Близ Кальтаджироне парнишка сел, даже крылья не отвалились еще. Зверье… Не приближаясь ближе чем на сорок метров, его спалили из армейских огнеметов и потом еще минут десять прожаривали труп и почву кругом, пока кости не истлели! Мы случайно сняли со спутника…