Письмо живым людям

Рыбаков Вячеслав Михайлович

— Ясно.

— Вот и хорошо. Держись свободнее. Можешь, например, положить ногу на ногу. — Коль положил ногу на ногу. С легкой снисходительной улыбкой генерал склонил голову чуть набок. — Но можешь и не класть. — Нога Коля дернулась, но он, стиснув зубы, оставил ее как была. — Кстати, ты уже при полном параде, а по утрам и теперь умываются. Правда, несколько иначе, чем в твое время. Пойдем, покажу… — Коль похолодел. Генерал осекся. — Пусть Ясутоки. Все-таки я сегодня в мундире.

Коль едва не расплылся в благодарной улыбке. Он представить себе не мог, чтобы генерал-лейтенант ВВС, пусть даже нынешний, пусть

даже в форме западноевропейской, но все равно, черт возьми, парадной, стал бы его учить пользоваться туалетом. И, видимо, тот понял. Как они все чувствуют, в который раз подумал Коль.

— Ясутоки-сан, — с укоризной сказал он, когда они вышли из комнаты. — Что ж вы из меня идиота делаете?

— Почему? — Ясутоки, волнообразным взмахом двух пальцев небрежно открывая еще одну стену, изумленно воззрился на него. Так изумленно, что Колю показалось: глава группы адаптации фальшивит — прекрасно понял, как обескуражен Коль, но делает вид, будто все в порядке вещей.

— Почему, почему… Глупо, вот почему. Идет майор из койки в сортир, а на проходе такая шишка.

Ясутоки улыбнулся как-то очень по-японски — одновременно и приторно и насмешливо.

— Шишка, — сказал он, нежно погладив себя по жестким смоляным патлам, — вот здесь вскакивает, если ушибешься.

— Черт возьми. Так это что, вообще маскарад?

— Нет, Коль, — ответил Ясутоки очень серьезно. — Это уважение. Все профессии равны. Представь, как нелепо выглядел бы, скажем, доктор наук, встающий во фрунт и рявкающий «Так точно!» и «Никак нет!» при разговоре с академиком. Но традиции тоже есть у всех. У нас, врачей, — белые или голубые халаты, скажем… Нет, вот так, на себя потяни… А космос все же — дисциплина в экипаже, организованность, опасность, в конце концов… Всеволода помнишь?

— Что я, псих, чтоб не помнить?

— Он глава Координационного центра космических исследований. Маршал.

Коль даже поперхнулся. А я его вчера обнимал, пронеслось в голове. Рыдал на плече… Потом он представил Всеволода в маршальской форме. Высокий, поджарый, широкоплечий. Бородатый… Вспомнились кабаньи рыла маршалов той жизни.

— Марешаль де Франс… — пробормотал он. Ясутоки усмехнулся. — А почему, — Коль поколебался, как назвать генерала, да так и назвал, — генерал сегодня в форме?

— Зови его по имени, как и всех, — опять все учуяв, поправил Ясутоки. Осторожно взял Коля за локоть: — Сегодня все будут в форме. Похороны.

Коль резко обернулся. Разом погасла музыка в душе, будто задули свечу.

— Когда? — глухо спросил он.

— В полдень.

…Всеволод, отсверкивая огромными звездами на погонах, вел скорди над самой толпой. Ей не было конца, десятки тысяч людей пришли сюда.

Стена была видна издалека. За нею уперся в июльское небо черный конус катера, на котором перевезли с крейсера тела погибших. Тех, кому повезло погибнуть раньше, чем Пятнистый лишайник превратил остальных в плесневелые холмики слизи.

Скорди осел метров на пять, чуть развернулся. Коснувшись алого покрытия площади, замер боком к стене.

Солнце свирепо жгло, в его пламени синий лабрадор Стены казался черным.

Всеволод вышел из скорди и остановился, ожидая. Коль поднялся, они вместе подошли к Стене и вместе вошли в ее тень. У Стены лежали три капсулы. На каждой было имя.

Коль нашел ее капсулу.

Пластик был

непрозрачным, синим, как вечернее небо, и Коль мог лишь вспоминать.

Это была идея Магды, но с нею сразу согласились все. Похоронить на Земле — вот все, что они могли сделать для тех, с кем случилось непоправимое. Долгие годы казалось, что таких не окажется много. Были спортзалы на звездолете, видеозал, библиотека, обсерватории, лаборатории и амбулатории — но не было ни кладбища, ни морга. Ничего. Одну из секций холодильника, предназначенного для хранения образцов инозвездной жизни, скрипя зубами от вынужденного кощунства, отдали жизням земным, но ушедшим.

Лишь через две недели после катастрофы Коль решился зайти. Там саркофаги были прозрачными, морозные узоры тонко иссекали стекло. Он только взглянул. Не Лена. Бурая сожженная кожа, раздавленная грудь… Не Лена, нет. Он отвернулся, и в эту минуту вошел Кучерников. Они поглядели друг на друга. Они глядели, а ее больше не было — и все же они не стали равны, потому что пока она была, она была с Кучерниковым, не с Кречмаром. Коль сказал: «Ты этого хотел». Кучерников не слышал, он уже смотрел туда. Неужели он видел там ее? Неужели он и теперь оказался счастливее? Мягко, едва слышно чмокали инжекторы в тишине, и тогда Коль закричал: «Ты специально послал ее в Источник! Чтоб она не вернулась! Ты боялся, она от тебя уйдет! Ты ведь знал, знал, что там такое может!..» А Кучерников опустился на колени перед саркофагом, обнял холодное сверкающее стекло и уткнулся лицом, будто они были с Леной наедине.

Коль оглянулся. Он поймал себя на том, что чуть не встал на колени. Как Кучерников? Кучерников, превратившийся в холмик слизи… Нет, нельзя, вокруг столько глаз. Не годится так раскисать.

Всеволод поднял левую руку — жарко полыхнула звезда на плече.

— Именем одиннадцати планет! — сказал он чуть хрипло, и голос, окрашенный в стальные тона, с механической мощностью завибрировал над площадью. — Именем двадцати миллиардов человек, живущих на них, — благодарю вас, земляне! — Он помолчал, потом повернулся к Колю, все так же упирая в пылающую голубизну длинные сомкнутые пальцы: — Благодарю тебя.

Коль стиснул кулаки. Надо было что-то ответить… Он не успел ни вспомнить, ни подумать, но как-то сама собой свалилась формула, объединившая то, что хранила память, и то, что он видел вокруг теперь.

— Служу человечеству! — выкрикнул он, дернув головой.

Всеволод вновь обернулся к капсулам — руки по швам. Длительно и гулко, словно в громадном пустом зале, ударил незримый гонг, и вдруг маршал, скорбно склонив голову с чуть шевелящимися от ветра волосами, опустился на колени. В ошеломлении Коль секунду смотрел на него, а потом бешено крутнулся назад. На коленях стояли все, до горизонта.

У Коля задрожали губы. Он, летевший вместе, видевший смерти своими глазами, постеснялся… а эти — чужие!.. Он хотел — и не сделал, а эти, может не хотевшие даже, просто исполнившие установленный ритуал… а может, и хотевшие, — сделали!! И он уже не успел, гонг ударил еще раз, и капсулы вспыхнули невыносимо ярким пурпурным огнем. Солнце померкло, как при затмении, накатила ночь, звезды проступили, и к ним от капсул беззвучно встали широкие столбы неподвижного света.

Они продержались недолго. Цвет их стал вишневым, багровым и смерк. Перед Стеной было пусто.