Письмо живым людям
Шрифт:
— Ты оделась бы поприличнее, детка, — брезгливо приказала Айрис.
— Вот еще! — с вызовом ответила Чари и уставилась на Ринальдо. — Теперь все так носят, — добавила она отчаянно, — когда хотят понравиться.
— Ринальдо, — сказала Айрис устало. — Уходи.
— Мама…
— Помолчи. Ринальдо, я тебя прошу. Ты здесь не нужен. Ты же всегда это понимал, и сейчас понимаешь.
— Нет, — ответил он с непривычным и оттого еще более сладким ощущением причинения ответной боли. Запретным и великолепным. — Не понимаю.
Лицо Айрис покрылось красными пятнами.
— Выметайся.
— Мама! — вспыхнула Чари. — Как тебе не стыдно!
— Молчи,
Ринальдо медленно поднялся. Чари подскочила к нему и с силой ухватила за локоть.
— Не вздумайте уйти, — быстро произнесла она. — Это бывает с ней. Это оттого, что Дахра нет и отец снова перестал прилетать. Я уже поставила на стол замечательную окрошку, вы в жизни такой не пробовали…
— Чари-и… — с мукой выдавила Айрис. — Ты не понимаешь!
— И не желаю, — энергично возразила Чари. — Не желаю понимать, как можно так обижать человека. Когда поймешь такую гадость — надо перестать жить.
— Чари, — укоризненно произнес Ринальдо, осторожно освобождаясь от ее крепких пальцев. Чари озадаченно смотрела на него. Айрис бессильно уронила голову на сомкнутые ладони; длинные белые волосы упали почти до колен, слабо раскачиваясь единой слитной массой.
— Этот чижик — мой первый муж, — глухо произнесла она из-под волос.
Глаза Чари стали на пол-лица.
— И… правда? И я — вот его дочь?
— Нет! — выкрикнула Айрис, вскочив и сделав непонятный жест руками. — Никогда!
— А что же ты… Все равно не понимаю. Его дочь, скажи!
— Нет, Чари, нет, — мягко сказал Ринальдо. — Мы с твоей мамой были очень недолго. Подо мной взорвался тренажер, и я стал смешной. А твоя мама — трагическая натура, она не любит смешного.
Тогда компания студентов разлеталась с пляжа; Ринальдо не было, он, как всегда, не сумел выкроить время, был занят, и Айрис загорала сама по себе, одна, и им с Чаном, которого она давно знала как близкого друга мужа, было по дороге. Он вел орнитоптер в двух метрах над морем, вдоль скалистого берега, лавируя на предельной скорости с немыслимым мастерством, в полумраке, грозившем стать тьмою. Айрис вскрикивала ежеминутно, и Чанаргван оборачивался к ней, сверкая безукоризненной улыбкой. «Мы убьемся… столкнемся…» — пробормотала она, судорожно цепляясь за его локоть. «Не убьемся», — просто ответил он, и она поняла, что это правда. «Мы убьем кого-нибудь…» — беспомощно прошептала она, в глубине души ожидая, что он ответит: «Не убьем», — и это тоже будет правда, но он снова осветил ее абсолютно правильным полумесяцем улыбки и ответил: «Пусть не зевают», — и все в мире внезапно стало на свои места — так правильно, как она и помыслить не могла до той поры, только предощущала, что возможна некая высшая правильность и точность; кровь зазвенела раскрепощенным гонгом, а Ринальдо с его куцей мудростью, с его вымученными, причудливо и бесплодно сплетенными моралите пропал навсегда. Чан помолчал еще, потом полуобернулся к Айрис: «Это сама жизнь летит под крыло. Преданно стелется, и отлетает, и кричит: задержись, возьми меня! — Он помедлил. — И ты берешь».
Этот вечер все решил. Но Чанаргван был порядочным человеком, и Айрис тоже. Он взял ее лишь через год, когда Ринальдо был уже в реанимации, и взял не подло, а на целых шесть лет.
За окном гомонили птицы.
— Мама… — беззащитно сказала Чари.
— Ну не так же это было, не так, — болезненно выговорила Айрис. — Почему ты всегда лжешь?
— Чтобы мне верили, — мгновенно ответил Ринальдо.
— Слышала? —
— Ты, например, мне верила, только когда я врал и притворялся не собой. А стоило мне по рассеянности или усталости захотеть внимания к собственной персоне, а не к желанной тебе модели, я сразу вываливался из отношений. Все связи рвались. Это такая жуть была — даже когда ты меня ласкала, я не мог отделаться от чувства, что ты не меня ласкаешь, а того, кем я прикидываюсь тебе в угоду. Нам в угоду. При этом ты до самой аварии утверждала, что, кроме меня, тебе никто не нужен, что во мне твои корни…
— Перестань!
— А я всегда всем верил и очень хотел, чтобы всегда верили мне. Хотя бы в главном. Совершенно не переносил недоверия. Совершенно не понимал, как это можно — не верить. Потому что верить — это и значит: понимать, не отмахиваться от чужих слов, как от маловажной ерунды, а принимать их как требующий осмысления, учета, уважения факт природы. И, готовясь к какому-то главному — я тогда думал еще, что у нас будет главное, — я принуждал себя лгать, чтобы ты привыкла, что я не обманываю.
— Болтун… — Айрис села опять, глаза ее блестели торжеством. — Сколько лет прошло, а я не могу без отвращения слышать твой голос.
Ринальдо почувствовал, как Чари снова взяла его за руку.
— Пойдемте, — сказала она тихо. — Вы хотите есть? Или… хотите, я вас провожу?
— Хочу, — сказал Ринальдо. Это была правда. Странно, подумал он, я был убежден, что давно уже разучился хотеть для себя…
— Чари, — мертво произнесла Айрис. — Если ты выйдешь сейчас из дому, можешь больше не возвращаться. Я тебя не впущу.
— Ты думаешь, я так люблю этот дом? — звонко спросила Чари.
На крыльце они остановились, и Чари глубоко вдохнула лучистый, зеленый от летних листьев воздух.
— А знаете, Ринальдо, у нас здесь птицы ручные, — вдруг сообщила она. — Вот так руку подставить — и тут же прилетит. Раньше мне нравилось их с ладони кормить, а теперь разонравилось. Не люблю ничего ручного.
— На мой взгляд, — улыбнулся Ринальдо, — для птиц быть ручными не зазорно.
Удивительное существо была эта Чари. Ей открыто можно было, не боясь обидеть или нажить противника, заявить о своем несогласии, да еще по такому чудесному вопросу, как кормление с ладони птиц.
— Для птиц — да, — нетерпеливо сказала Чари, — но и люди… Вот мама — устраивает трагедии из любящих людей и в трагедиях этих прямо купается, рыдает, не спит… И ничего не чувствует, по-моему.
— Отчего же непременно из любящих?
— Так вот именно потому что ручные и риска никакого! Как птица. Подставишь пустую ладонь, без зернышек, — прилетит, растерянно так покрутит головкой… на один бок, на другой бок, дескать, что ж вы так обманываете… улетит. Через пять минут опять подставишь пустую ладонь — и тут как тут. И она-то рада-радешенька, что к ней прилетают именно впустую! На корм-то к кому угодно прилетят! Тщеславие одно…
— Чари, а вам никогда не приходило в голову, что синицы прекрасно все видят издалека, но просто не хотят разочаровывать пустую ладонь. Хотят сделать ей приятное, что ли… Обман на обман — а в итоге все-таки общение. Побыли вместе.
— Никак не пойму, — проговорила Чари. — Неужели вы все еще любите?
Ринальдо смущенно погладил свою лысеющую голову.
— Есть столько состояний между «любишь» и «не любишь»…
— Не могу представить, — решительно сказала Чари. — Уж или да, или нет.