Питер
Шрифт:
Иван мысленно застонал.
— Почему у тебя такое имя странное? — спросил Иван.
— Оно не странное. Это имя великого тенора старых времен — до Катастрофы. Видите ли, у нас есть и Карузо, и Паваротти, и Робертино Лоретти, и даже Муслим Магомаев — хотя это как раз, на мой вкус, самонадеянно. Все-таки он был баритон… Когда мы основали здесь свою общину, каждый из нас выбрал себе имя по вкусу — из знаменитых певцов прошлого…
Ланца посмотрел на Ивана с легкой полуулыбкой. Знает, понял Иван. Фотографическая, блин, память.
— Я
Кастрат кивнул.
— Конечно, знаю. — Голос его, высокий, хрустальный, звучал странно: полуженский, полудетский тембр. — Но вы бы были… э, подходящим кандидатом на эту роль. К тому же, боюсь, вы сами много не знаете, Иван. Я помню вас — мальчишку чуть старше меня. Мне было шесть, вам, думаю, лет семь или восемь. И возможно, вашего отца я тоже знал. Раз вы были там, то ваш отец, скорее всего, тоже был из ближнего круга Саддама Оскопителя, Саддама Великого.
Иван помолчал.
— Как его звали? Ну… — Диггер помедлил и все-таки произнес: — Моего отца.
— Я не знаю, кто из тех людей был ваш отец, — сказал Ланца. — Простите.
— Ну, блин, — сказал Иван. Через силу улыбнулся. — Ничего, как-нибудь переживу.
Кому, черт возьми, вообще нужен этот отец? Иван почесал затылок. Дожил себе до двадцати шести и тут — на тебе. Открытие.
Ланца провел их через блокпост Пионерской. Охраняли выход два таких же высоких, как и он сам, плечистых кастрата. Если бы не смазанные движения и не бабьи лица, их можно было принять за нормальных мужиков.
Есть в этом что-то противоестественное, думал Иван.
Такое ощущение неправильности. Даже слова толком не подберешь.
На прощание Ланца протянул им каску с коногонкой и древним аккумулятором, который нужно было крепить на пояс.
— Все, здесь я с вами расстаюсь. Вот ваши вещи. С оружием, простите, сложнее… — Он снял с плеча старый калаш, захваченный ими у слепых, отдал Ивану. — Там патронов всего восемнадцать штук. Я не смог достать еще…
— Ничего, — сказал Иван. — Что-нибудь придумаем. Не впервой.
— Не знаю, насколько хватит заряда аккумулятора, — сказал Ланца. — У меня лежит в памяти пара книг по электротехнике, но я, понимаете ли, их еще не читал.
Иван усмехнулся.
Уберфюрер медленно подошел. Видно было, каких усилий ему это стоило. Его лицо подергивалось.
— Прощайте, Убер, — сказал Ланца своим высоким «ангельским» голосом. Протянул руку.
— Блин, — сказал Уберфюрер в сердцах. Шагнул вперед и осторожно, словно опасаясь раздавить, обхватил эту ладонь своей. Нажал. Ланца продолжал улыбаться. Уберфюрер нажал сильнее. И еще сильнее. От напряжения у него на шее вздулись вены.
Ланца невозмутимо улыбался.
— Ну вы… ты мужик, — сказал Уберфюрер, наконец сдавшись. Осторожно потряс распухшей, красной ладонью. — Уважаю. Спасибо тебе.
Попрощались. Вот и все. Бывай, станция Ангелов.
— Вы… ты… — Убер усилием воли справился с собой. Поднял голову. — Ты не мог бы нам спеть? Только что-нибудь… э-э… человеческое.
Похоже, оперный праздник достал не одного Ивана…
— Почему
— В юном месяце апреле, — запел Ланца, — в старом парке тает снег…
Детская песня ширилась и набирала силу. Голос звучал — казалось, что одновременно поют ребенок и женщина. И им отвечает эхо — детским хором.
— Крыла-а-атые качели… летят-летят… ле-етят.
Они шли по туннелю к станции Черная речка и слышали, как поет Ланца — кастрат с уникальной памятью.
Голос был чистый и очень мощный. Как кристалл.
Далеко отсюда Призрак задирает голову, слыша этот голос.
Серый Призрак переступает с места на место и морщится — насколько он способен проявлять эмоции. Высокочастотная вибрация — нет, ему не нравятся звуки такой высоты. Они вносят искажения в картину мира, мешают видеть. Сеть туннелей — он ощущает ее как кровеносную систему — подергивается перед его глазами. Серый втягивает в себя воздух — люди бы удивились, узнав, сколько воздуха он может вдохнуть за один раз. Хотя с тем же успехом он может и не вдыхать совсем.
Он идеальная машина для выживания.
Ноздри холодит и щекочет — здесь запахи. Но главное не это. Призрак чувствует мир по-другому. Мир полон радиочастотных излучений. Каждый человек, каждое живое существо — это радиостанция, говорящая на своей частоте.
Запахи.
Светящийся мир, потрескивающий мир.
Он чувствует слабые нотки страха. Помехи. Тот, кого он преследует, наделен чутьем и подозревает, что что-то не так.
Призрак заранее предчувствует важность момента, когда они — он и тот, кого он преследует, — встретятся. Это будет как разряд молнии. Синяя вспышка, запах озона.
Это будет лучшая еда на свете.
Глава 13
Ведьма
Трещина бежит по трубе, расщепляет ржавые чешуйки, окольцовывает металл. Вот так всегда. У каждого есть предел прочности. Будь ты даже на сто процентов стальным, и на тебя найдется точка опоры, усилие и правильное приложение силы.
Физику, блин, знать надо.
Иван оторвал взгляд от трубы, повернулся. Подсветил фонарем. Водяник, шедший за ним, заморгал. Грузная фигура профессора казалась оплывшей и одновременно исхудавшей — синие комбинезон и куртка на нем болтались, как на вешалке, на коленях пузырилась отвисшая ткань. Всклокоченная, запутанная борода Профа склеилась окончательно, морщины уходили на огромную глубину, кожа стала не просто бледной, а серой, словно крошащийся старый бетон. Мешки под глазами.
— Скоро уже, — сказал Иван, чтобы подбодрить профессора.
Водяник равнодушно кивнул. Может, не слышит? Последний переход дался профессору непросто. Держать диггерский темп нелегко, тут даже подготовленные люди сдают — не то, что ученый, годами сидевший, не выходя со станции. Сколько Иван себя помнил на Василеостровской, Проф там был всегда. Когда я пришел туда? Лет шесть назад? Семь? Иван скривился. А все равно пришлый.
Если бы не Косолапый, взявший меня в свою команду, я бы на станции не прижился.