Питер
Шрифт:
— Иван Сергеевич, — обратился высокий кастрат к нему. Диггер вздрогнул от звука его голоса — высокого, хрупкого, какого-то отстраненного.
— Да, это я.
— Меня зовут Марио Ланца, — сказал высокий кастрат. — Я должен поговорить с вами…
— О чем? — Иван встал, расправил плечи.
— О вашем отце, Иван Сергеевич. О вашем настоящем отце.
Они поднялись на платформу. Праздник у них тут, что ли? — удивился Иван. Кастраты суетились, бегали. Крик стоял, как на Садовой-Сенной, а там народу раз в десять больше, чем здесь.
Нет, все-таки в них много
Они прошли в служебное помещение у торца платформы, стены были выкрашены в пастельный спокойный цвет, все чисто и аккуратно.
— Я должен кое-что у вас узнать, — сказал Ланца, когда они сели.
Иван поднял брови. На следователя Ланца походил меньше всего.
— Именно вы?
— У меня уникальная память, — сказал Ланца. — Возможно, вы слышали когда-нибудь, что некоторые люди помнят свое рождение. Писатель Лев Толстой, если вам это имя что-то говорит, помнил до мелочей, как его маленького крестили… Я же помню все. От и до. Свойство моей памяти. Вы не способны что-то запомнить, я не способен забыть даже самые жуткие подробности. Я — простите за высокий штиль — ходячая память моего поколения… К тому же, — он усмехнулся, — какое совпадение: кастрированная. Что, по мнению наших предков, является доказательством моей беспристрастности.
— Вы беспристрастны? — спросил Иван.
Ланца усмехнулся.
— Думаю, нет. До Катастрофы высказывалась теория, что работа человеческой памяти напрямую связана с эмоциями. Чувство, впечатление — необходимый ингредиент для запоминания. Может быть, и так. Лично я вполне эмоционален. К счастью для вас.
Иван хмыкнул. Это еще надо посмотреть, к счастью или к несчастью.
— Поэтому вы со мной и говорите?
— Совет попросил меня определить, те ли вы, за кого себя выдаете…
— Почему вас?
— Во-первых, потому, что у меня уникальная память.
— А во-вторых?
Ланца улыбнулся тонкими губами.
— Во-вторых, я лично встречался с Саддамом Великим.
Иван вздернул брови.
— И что из того? При чем тут мы и Саддам?
Молчание.
Иван слышал, как в углу жужжит муха, садится и вновь взлетает со стены комнаты.
— Мы подозреваем, что один из вас — сын Саддама.
Молчание. Иван посмотрел влево, вправо. Нет, он в комнате был один. Кроме Ланцы. И мухи.
— То есть, я?
— Очень возможно.
Иван попытался справиться со свалившейся на него известностью. Голова кружилась. Правда, скорее всего, от голода.
— И что дальше? Меня… кастрируют?
Марио Ланца улыбнулся.
— А вы этого хотите?
Ивана передернуло.
— Да как-то не очень, знаете, — сказал он. — Ты не обижайся, Марио, но мне мужчиной быть гораздо привычней. И лучше. Но вы же, наверное, хотите ему отомстить?
— Саддаму Кровавому? — тонкие брови Ланцы изогнулись. — Отомстить? Кажется, вы не понимаете, Иван. — Кастрат смотрел на диггера с улыбкой. — Мы ему, наоборот, очень обязаны.
Иван поскреб ногтями небритый подбородок.
— Вы серьезно?
— Абсолютно.
Раздался звон колокола — резкий, но мелодичный. Марио встрепенулся.
— Пойдемте,
Необычайно широкоплечий, огромный кастрат с ладонями, как совковые лопаты, вышел в женском платье на середину платформы, накрашенный, и — запел удивительно женственным голосом. Голос переливался, переливался. Нота тянулась. Когда же у него дыхание наконец кончится? Иван уже перестал удивляться.
— Ария из оперы «Тоска» Пуччини, — пояснил Ланца шепотом.
— Что тоска, это точно сказано, — пробормотал Уберфюрер и зевнул в очередной раз. Иван начал опасаться, что скинхед в конце концов свернет себе челюсть. Ланца спрятал улыбку.
Между тем праздник продолжался.
От переливов высоких голосов — таких высоких, что даже слов нельзя было разобрать, а если можно — то слова были явно не русские, Иван устал в первые десять минут празднества. И целый час после он уже держался на силе воле. Черт возьми! Видимо, нужно быть очень большим фанатом оперного пения, чтобы жить здесь. Станция Ангелов — ладно, пусть так. Но лучше бы эти ангелы молчали. Или хотя бы пели что-нибудь более понятное.
Старейшины кастратов тоже выступали. Но наконец, даже эта пытка подошла к концу.
— Пойдемте, — шепнул Ланца, тронул Иван за плечо. Они встали и направились к столу старейшин.
— Иван Горелов, сын Саддама Великого, — представил его Марио Ланца.
Иван неловко кивнул.
— Здравствуйте.
Старейшин было пятеро. Правда, старыми они могли считаться разве что по отношению к Мише Кузнецову. Всем им было чуть больше двадцати. В центре сидел располневший кастрат, ярко накрашенный, с подведенными бровями, в свободном одеянии через одно плечо. По сравнению с подтянутым Ланцей он выглядел совсем обабившимся. Накрашенный тоже пел одну из арий сегодня, но Иван, хоть убейте, не мог вспомнить, какую именно.
— Вы похожи на своего отца, — сказал накрашенный наконец.
Да уж.
— Спасибо, — сказал Иван.
— Мы благодарны вашему отцу… за все. Многие бы, уверен, постарались отомстить сыну Саддама Кровавого, но мы не из их числа. Этот праздник в честь нашей свободы.
— Но почему?
Главные кастраты переглянулись. Главный сказал:
— Он сделал нас такими, какие мы есть. Лишенными страстей. Лишенными это дикой, перекашивающей звериной похоти. Понимаете? Мы стали лучше. Нет, мы не собираемся мстить Саддаму, оскопляя его единственного сына. Наоборот, вас ждет почет и уважение.
— Мне нужно домой, — сказал Иван твердо. — Мне. Нужно.
— Понимаю, — сказал главный. — Мы бы хотели воздать вам еще почести… но мы уважаем волю сына Саддама.
— Понимаю, — сказал Иван. — Спасибо. Это было… — он помедлил, подбирая нужное слово, — …великолепно.
Накрашенный кивнул — видимо, слово было правильное. Ланца взял Ивана за локоть и повел обратно, к рядам зрителей.
— Что это было? — спросил Иван.
— Благородство, — Ланца стал вдруг серьезен. — Ты дал нам возможность проявить благородство, Иван. Иногда этого достаточно. А сейчас — праздник продолжается!