Питомка
Шрифт:
Целовальник задумался.
– Не слыхал что-то. А тебе на что?
– Да вот молодке-то моей туда было нужно, беспременно нужно побывать. Девочка у нас с ней там есть. А то вот что. ну-кось, как тебя звать-то?
– Анисьей.
– Ну-кось, Анисья, покажи-кось ему, где у те там прописано. Он эти все дела разберет.
Баба полезла было за пазуху и задумалась.
– Что ж ты?
– сказал ей мужик.
– Да ты не бось, дура, он не отымет. О, глупая! Он только глянет одним глазком и все узнает. На что ему твоя записка?
Баба послушалась,
– Он разберет. Ишь завязал, теперь ни в свете не развяжешь. Разберет. Как не разобрать. Мужик вострый. Не развяжешь. А, мухи те ешь! Развязал. Эй! Как тебя? Анисья! На-ка, закуси! Неравно поесть захочешь, - сказал он, сунув бабе два кренделя.
– Ребятенкам везу. Они у меня охотники смертные. Что ж ты?
– Я не хочу, - отозвалась баба.
– Ешь, дура, ничего.
– Я не хочу.
– Говорят: ешь, черт!
Баба взяла крендели, но не решилась есть.
Целовальник вышел на крыльцо.
– Ну, как дела?
– спросил его мужик.
– Тут написано - Целибеево. Это Боркu должны быть.
– Борки. Это за Шелепихой? Знаю. Ну, теперь найдем. Будь спокойна! уверил он бабу. Она завернула опять бумажку в тряпицу.
В поле совсем почти смерклось. Проехав деревню, мужик вытащил из-под себя зипун и отдал бабе, говоря:
– Возьми укройся зипунишкомто, все тепле.
Баба сказала: "На что?" - однако оделась.
Немного погодя мужик обернулся к ней, посмотрел ей в лицо и спросил:
– И чего ж ты давеча, глупая, испужалась?
– Когда?
– Когда! А как встрелся-то я тебе?
Баба ничего не отвечала.
– И есть ты баба, - заключил мужик.
– Глупый твой разум. Нешто мужик может обидеть? Эх, ты!
– и еще немного погодя прибавил: - Вот девочку твою найдем.
– Дай-то господи, - шепотом сказала баба.
– Где ж у те хозяин?
– Помер хозяин у меня, вот другой год пошел.
– Одна живешь?
– Одна. У купца в стряпухах живу.
– Кто ж тебе записку дал?
– Этот, писарь дал.
– Какой писарь?
– А в шпитательном. Я там номерок выправляла.
– Ну?
– Ну, и сказал мне этот писарь, что, слышь, в деревню девочка отдана в шпитонки.
– А много ли он с тебя взял?
– Сперва-то было пять целковых просил. Я ходила, ходила, три раз ходила. Первый-то раз сказали, за шестьдесят верст в деревню отдана, я и пошла.
– Ну, что же? не нашла?
– Нет, нашла, да чужую, не свою. Моей-то четвертый годочек пойдет, а этой уж восемь лет.
– Значит, зря проходила?
– Зря.
– А в другой?
– А в другой опять записку дали, по Можайке, за Можаем за городом еще за сто верст. Ну, там сказали, померла, слышь, девочка-то. И звать совсем не так. Моя-то Прасковья, а эта Анфиса Егорова.
– Ну, писарь-то что ж говорит?
– Говорит, ошибка, говорит, вышла. Номера перепутали.
– Пустое дело, - заметил мужик.
– А деньги все-таки взял?
– Денег я ему два целковых еще в тот раз дала да полштофа водки. Ну, на чаю тоже пропоила с целковый; да вот теперь пошла, целковый рубль дала.
– Гм! Да. Эти писаря тоже ловко вашу сестру обчищают. Эх, сирота ты, сирота! Погляжу я на тебя. Сиротское самое твое счастие, - заключил мужик и задумался. Баба тоже задумалась.
Спустя много времени мужик тронул бабу пальцем и заговорил.
– Я тебе про себя расскажу, как меня эти писаря подвели. Нну! Надоумил меня тоже эдакий добрый человек вольную выправлять. А ты садись плотней! Вот. Что ж ты крендели-то не ешь? Ну и надоумь он меня, человек-то этот. "Вольный, говорит, будешь; в купцы выписаться можно".
– "Вре?" - "Да пра", говорит. Ну, хорошо. Писарек тут один мне и подвернись. "Я, говорит, берусь. Пятнадцать целковых денег". Думал, думал, эх, в рот, мол, те, - пиши! Написал. И то он мне, а тебе скажу, написал, что меня за это за его письмо драли, драли... Может, целковых на три об меня хворосту одного обломали; да год в остроге высидел. Так вот они, писаря-то. И гляди на них.
Приехали в какую-то деревню ночевать. Остановились у одной избы. Мужик постучал в окно. Впустили. Хозяева только было сбирались ложиться. Баба вошла в избу, а мужик пошел отпрягать лошадь. Сам хозяин еще не ворочался с поля.
В избе было душно, мухи жужжали и лезли в лицо. На печи охала старуха; а вся семья была в клети. Хозяйка вошла в избу и, доставая из рукава блоху, спросила:
– Огурцы хлебать станете, что ли?
– Я не стану, - отвечала баба.
– Ну, а коли ложиться, ложитесь. Ты небось, молодка, с хозяином с своим?
В это время вошел мужик с мешком и с лукошком.
– Ну, вот, лошадке кормецу засыпал, незомь 2 пожует, - говорил он про себя.
– Что у вас, хозяйка, в печи-то припасено что, ай нет?
– Мы ноне не топили, - отвечала хозяйка.
– Ну, ничего. мне только бы кваску испить. Господи бослови!
– говорил он, зачерпнув ковшик.
– Над, - до квасу-то я дорвался. Рыба эта, неладно ей будь, рыба-то уж очень в кабаке... ржавая. Обопьешься. Квас, должно, молодой?
– Молодой, не устоялся.
– То-то, не кисел. Ну-кось, еще ковшичек зачерпнуть. Не кисел. О мать пресвята богородица! С соленого-то пьется.
– Я бай, вместе стелиться станете?
– зевая, спросила хозяйка.
– Кто? Мы-то, что ли? Нет, мать, мы врозь. Мы ноне с ней, я тебе скажу, вот как: чтобы ни отнюдь. Говеем.
Хозяйка не поняла и, улыбаясь, спросила:
– Что ж так?
– А так; потому спасаться хотим. Вот что.
– Чудно, - сказала хозяйка и покачала головой.
– Нешто вы...
– Да ну вас совсем!
– вдруг отозвалась с печи старуха.
– Греховодники! Ты и рада, девка, язык-то чесать, - заворчала она на хозяйку.