Питомка
Шрифт:
– Что мне радоваться?
– ответила хозяйка.
– Постыдились бы хоть крошечку. Завтра праздник.
– А ты, старушка, помалчивай, - сказал мужик.
– Лежи знай!
– Я лежу, голубчик, лежу.
– Ну и слава богу, коли лежишь. И мы ляжем, Анисья, ты в сенях, что ли?
– Я в сенях.
– Ну, а я пойду на двор. Коня напоим. Хозяйка, где тут бадья-то у вас? Ты у меня, Анисья, смотри, чтоб спать. Больней старайся спать. Завтра раньше вставать, - говорил он, уходя из избы.
Ночью звезды светили на дворе. В клети слышно
Баба вскочила ни свет ни заря и собралась было уходить. Мужик проснулся, глядит, баба отворяет калитку.
– Куда ты?
– Да нет, уж я пойду.
– Ах ты, оглашенная! Что мне с тобой делать? Куда тебя несет этакую рань?
– Да по холодку-то лучше.
– Не ходи, говорят. Вместе поедем.
Баба осталась.
Солнышко взошло - поехали дальше.
Около полудня увидали большое село на пригорке, с деревянной церковью и садами, спускавшимися к речке.
– Вот они, Борки!
– сказал мужик, указывая хворостиной на село.
Баба молча пристально глядела вперед.
– Народ тоже со всячинкой, - продолжал мужик, как будто рассматривая что-то впереди.
– Хвалить нельзя. Первые кулаки в свете. Всю поселенную изойдешь, таких еще не найти. Тоже торговлю у себя имеют, а хлеба нет. Больше насчет лошадей стараются. Ноне гуляют праздник. Что ж им? Дело ихо базарное. Кабак-то вот он!
Немного не доезжая до села, мужик остановил лошадь; баба слезла.
– Ну, теперь с богом, - сказал мужик.
– Дай бог!
Баба подвязала котомку и собралась было идти. Мужик стал что-то поправлять колесо и, заглядывая под телегу, сказал:
– А косушечку с тебя бы нужно за провоз, для праздника.
Баба вернулась.
– Садись, я тебя до кабака довезу, так и быть. что с тобой делать? Но!
– закричал он на свою лошадь.
– Эх, молодость! Гляди, как запалим.
Телега живо подлетела к кабаку и остановилась у крыльца. Тут уже народу толпилось довольно. Одни сидели на завалинке, другие стояли, запустив руки в карманы, и смотрели на улицу.
Отставной солдат в ситцевом нагруднике погромыхивал на гармонии.
– Эка, братцы мои, житье-то у вас!
– говорил мужик, слезая с телеги.
– У нас, брат, житье, - отвечали мужики, куря трубки.
II
После обеда народ гулял на селе; в разных местах собирались кучки; в проулках между дворов бабы песни играли. Мужики всё больше жались к кабаку. Тут на площадке орлянка шла отчаянная.
Приезжая баба, Анисья, ходила по дворам и все спрашивала:
– Нет ли тут девочки такой, Прасковьей звать?
– Какой девочки?
– спрашивали ее бабы.
– Так, вут эдакинькая; четвертый годочек. В шпитонки взята.
– Нет, что-то нет такой, - отвечали бабы.
– Тебе шпитонку, что ли?
– Да.
– А вот у Сёмушкиных взята девочка.
– Что ты зря-то болтаешь?
У Сёмушкиных. Тое замуж скоро отдавать.
– Ну, к что ж? Не век же ей в девках сидеть?
–
– Мало б ты что захотела. Где ж ее взять, коли нет? Ты бы родила да и дала ей, коли уж ты добра очень.
– Что ты меня-то родить посылаешь? Вперед на свой хвост оглянись.
– Мне глядеть нечего. Узоры не велики.
– Вот то-то и есть.
– Ты, милая, ворожишь, что ли?
– Нет, я не ворожу. Мне было вот девочку.
– О! А мы думали, ты ворожишь. На что ж тебе девочку?
– Дочка она мне.
– Дочка?
– Да, беленькая такая. Паранюшка.
– Нет, не знаю. Вон девочка шпитонка бегает, кургузая-то, вон! Подол на голову задрала. Ах ты подлая! Акуль! Акулька-а!
– Народят робятищев да и раскидают по чужим дворам, - ворчала старуха, сидя у ворот.
– Ходют! Шлёнды московские; право. Взяла бы вас из поганого ружья застрелила. Суки!
На лужайке, против церкви, сидели бабы в красных рубашках. Одна говорила:
– Лежу я, девка, так-то и думаю: как бы мне не проспать! А сон это меня схватит, схватит да как ударит; я и вскочу. А ночь темная-растемная. забылась я чуточку и вижу, быдто я хлебы в печку сажаю. Хлебы такие белые. Матушка быдто стоит эдак подпершись. "Какие, говорит, у нас хлебы-то удались, ровно как пшеничные". А я тороплюсь, сажаю. Как бы дух-от из печки не вышел, боюсь до смерти. Вдруг откуда ни возьмись свинья, пестрая да большущая, схватила один хлеб и убегла. я за ней: ах-ах-ах, ах-ах-ах, все бегу, все бегу, никак не догоню. И уж сама себя не помню, полем все каким-то бегу да все спотыкаюсь; кочки тут какие-то, ямы нарыты. А свинья эта обернулась ко мне и говорит: нет тебе ничего! посмотрела я на нее, а она страшная-расстрашная; зубы у ней вот эдакие... Я так вся и затряслась... Батюшки мои! Да как закричу и проснулась. А хозяин меня в бок толкает. Что ты, дура, орешь? Я бабке сказываю, она говорит: это кто-нибудь из родни помрет.
– А я вот, - говорила другая баба, - третью ночь все свекра-покойника свово вижу. Вижу, быдто мету я избу, а он, покойник, царство небесное, все меня сзади хватает. Я оглянусь, что, мол, ты, батюшка? А он мне: ничего, говорит, мети, мети знай!
– Да чтой-то, бабы, никак эта приезжая-то сюда идет?
– И то, никак сюда.
– Ну, что, голубка, не нашла девочку-то?
– Нет, все не найду.
– А ты бы к ворожее сходила. У нас тут недалеко старушка живет. Она бы тебе погадала.
– Да уж ходила я к ним: обещали верно, а все нет. И у Сергия-то чудотворца два раз была.
– Ты бы в правление еще сходила, - что писарь скажет. Пойдем, я тебя сведу, - вызвалась одна баба.
Пошли.
– У нас тоже, я тебе скажу, - говорила провожатая, - сладость-то не бознать какая. Девять душ! Шутка? Ребята мораются. Одних рубах не напасесси. Посто-кась, мы у мужиков спросим.
Мужики стояли кучей между кабаком и волостным правлением. Разговор у них был следующий:
– Что ж, известно, наше дело такое.