Питомка
Шрифт:
– Чт и говорить.
– Нет, вы, братцы, солдата спросите, он-то чт тут?
– Я чт?
– спрашивал солдат.
– Да; ты-то чт?
Солдат подбоченился, наморщил брови и спросил:
– За Дунаем был?
– Нет, не был.
– Ну, стало быть, нечего мне с тобой и толковать.
Один пьяный мужик стоял среди улицы и, кланяясь другому, говорил:
– Вы наши отцы, а мы ваши дети. Отец милосердай!
А другой посмотрел на баб и сказал:
– Эти что, поганки-то, ходют здесь?
–
– Брысь вы, шилохвостые!
На крыльце волостного правления тоже сидели мужики. Бабы подошли к ним.
– Степан Егорыч где?
– спросила провожатая.
– А тебе на что?
– Да вот этой молодке нужно насчет девочки.
– Небось пьяный лежит Степан Егорыч-то ваш, а то у старшине.
– Тебе, тетка, девочку?
– спросил кузнец.
– Да; дочку было.
– Скоро нужно?
Баба обрадовалась.
– Да поскорей-то бы лучше. Очень уж я...
– Ишь ты, какая проворная!
Мужики захохотали.
Приезжая баба отправилась к старшине. Писарь в это время сидел за столом и говорил:
– Они без меня шагу ступить не могут. Так ли я говорю?
– Это верно, - отвечал старшина, разбивая на лавке камнем орех.
– Я говорю, - продолжал писарь, - васкбродие, позвольте мне в отпуск! А он: я, говорит, тебе, собачий ты сын, такой отпуск задам - ты у меня своих не узнаешь.
– Там вас, Степан Егорыч, баба спрашивает, - сказала жена старшины.
– Какая баба?
– А я не знаю.
– Посылай ее сюда!
Вошла приезжая баба.
Старшина положил камень на окно и спросил:
– Что ты?
Баба поклонилась.
– Здравствуйте!
– Ну, здравствуй! Чего ж тебе нужно?
– К вашей милости.
– Не слепые, видим, что к нашей милости. Какое такое твое дело? спросил писарь.
Баба подперлась рукой в щеку, посмотрела на старшину, потом на писаря, заморгала, заморгала глазами и повалилась в ноги.
– Говори толком! Что валяться-то?
– сказал писарь.
Баба поднялась и, стоя на коленях, сказала:
– Детища моя отдана в чужие люди. Не найду.
– Ну так что ж?
– Нельзя ли в книжке посмотреть? Шпитоночка она.
– То-то вот, - сказал писарь, - дуры вы. Ходите безо время. Нешто не знаешь, грех в праздник ходить.
Баба молча поклонилась.
– Это не дело, - заметил старшина.
– Надо время знать.
– Отцы вы наши сиротские!
– шепотом сказала баба.
– Нечево - "отцы". Отцы, да не ваши, - отвечал писарь.
Старшина подошел к бабе и, покачиваясь над ней, сказал: "Вот вы грешите, а начальство за вас отвечай".
Баба, стоя на коленях, посмотрела на него.
– Вот чт, - прибавил старшина и опять сел.
Баба встала и собралась было уходить.
–
– Что станешь делать, - заключил старшина.
– По глупости прощается.
Баба ушла.
На краю села стояла старая избенка, без крыши, с одним окном. У ворот торчала опрокинутая соха. В сумерки проезжая баба подошла к избе и постучала в окошко. Там кто-то закашлял и спросил:
– Кто там? Иди на двор!
Баба отворила калитку и вошла. По двору ходила овца. В сенях крыши тоже не было. На верху, в слегах 3, копошились воробьи. Из избы послышался голос:
– Отыми, дверь-то отыми!
Баба попробовала было отпереть, но дверь была без петель и повалилась в сени.
В избе, на лавке, у самого входа, на зипуне, лежала больная женщина.
– Что ты?
– спросила она.
Приезжая баба посмотрела вокруг и сказала:
– Писарь говорил: девочка у вас тут есть...
– Есть, есть девочка. хворает, как я же. замучила лихоманка. Ты мать, что ли, ей? Казенная она у нас. Коли мать - возьми! Самим есть нечего.
Больная встала с лавки, охая натянула зипун и вышла в сени, говоря:
– До нового хлеба далеко, а старый еще к святой приели. Все кое-как, кое-как, по чужим людям; да хворь-то пуще всего... О-ох! вот она лежит. Парань! А Параня! мать пришла, гляди-ка сюда!
В сенях, на доске, лежала в жару трехлетняя девочка, обернутая в тряпье. Больная женщина подняла мешок, которым была накрыта девочка, и показала ее приезжей.
– На вот, смотри! Она, что ли?
Девочка открыла глаза, с испугом взглянула на бабу и застонала.
– Не видать мне тут, - говорила приезжая.
– Темно.
– Постой, я к свету вынесу. Паранюшка! Встань, ягодка ты моя! Головка болит, - говорила больная, подымая девочку и вынося ее на двор; больная села на порог, а приезжая припала к ребенку и торопливо стала его разглядывать. Девочка лежала на коленях, закинув назад горячую голову, с закатившимися глазами и раскрытым ртом.
– Ох, не зна'ю я так-то, - говорила баба.
– Поверни-ка ты ее вот этак, на бочок. на правом боку родинка тут у ней.
– Постой, постой, - говорила больная.
– Повернись чуточку! Вот так! Не бось! Мать тебе пирожка принесла. Не бось, милая! Что, есть, что ли?
– Нету.
– Ну, делать нечего. Видно, не она, - сказала больная и понесла девочку в сени.
Приезжая баба постояла на одном месте, поводила глазами по двору, потом подошла к двери, сказала: - Ну, прощай!
– и вдруг ударилась об землю и зарыдала.
– Дочка ты моя милая! Детища ты моя ненаглядная!
– причитала она, лежа на пороге и ухватив обеими руками свою дорожную палочку. Котомка на ней тряслась, платок съехал с головы.