Плач Агриопы
Шрифт:
Весь подвальный пол был усеян трупами крыс. Большая часть тварей, по-видимому, сдохла мгновенно и бесповоротно. Мертвецы казались серыми холмиками на унылой равнине. Кое-кто из крысиного народа оказался покрепче сородичей, но и стойких хватало лишь на небольшую агонию: изредка отдельные экземпляры подёргивали конечностями или выгибались дугой, попыток подняться — не делали. Павел в недоумении осмотрел мушкет. Понюхал воздух — не учует ли запаха пороха, или любой другой взрывчатой смеси. Даже прикоснулся к серебряной зловещей змее, подозревая, что выстрел, если он был, мог разогреть ствол мушкета.
Управдом был озадачен донельзя, но всё ж не до такой степени, чтобы не понять: путь из подвала — свободен.
Он решил, что над загадкой мушкета поразмышляет позже, а пока завернёт драгоценное оружие в обёртку поневзрачней и перенесёт домой — будь что будет. В углу, где Павел отбивался от крыс, обнаружилось несколько больших матерчатых мешков — в такие на овощных рынках иногда фасуют картошку: по двадцать кэгэ на мешок. Мушкет не помещался ни в один из них целиком, но Павел изловчился — одним мешком обернул приклад, другим — ствол, — и поспешил из подвала прочь, унося с собою оружие.
На улице полностью стемнело. Дождь едва накрапывал. Никого не встретив, Павел доковылял до своего подъезда, поднялся на лифте на свой этаж и затащил тяжёлую ношу в квартиру.
Только дома он подумал, что многие десятки дохлых крыс в подвале нужно будет как-то истолковывать и объяснять — хотя бы слесарю, который придёт вставить новый замок. Как бы не пришлось вновь иметь дело с эпидемиологами — теперь уже спецами-ветеринарами. Наклёвывалась новая неприятная проблема, но управдом постановил поисками её решения озаботиться утром.
Он осмотрел себя. Раны от крысиных зубов и синяки от нескольких падений оказались на удивление не критичны. Павел этому сильно удивился, с содроганием вспомнив, какой невыносимой казалась в подвале боль. Он обработал раны. Поразмыслил, не нужно ли срочно вызвать скорую — сделать антистолбнячный укол, или вколоть сыворотку от бешенства. Павел не имел понятия, что следует предпринять после крысиных укусов, но ощущал смертельную усталость и решил, что медицинские процедуры тоже подождут до утра.
Он улёгся на диван, прислонив мушкет к старому пузатому телевизору, что стоял напротив на полированной тумбе. Почему-то — один на один в комнате с серебряной змеёй — он не решился выключить свет. Свет исходил от большой трёхрожковой люстры. На этой покупке давным-давно настояла Еленка, ненавидевшая темноту. Свет был ярок и, словно зануда-учитель, повторял управдому, что времена средневековья давно закончились. Мушкет, в электрическом свете, казался лишённым своей странной магии. Засыпая, Павел кивнул ему, как старому знакомому, и пробормотал дурашливо:
– Ты чей? Ты за красных или за белых?
Человек сидел на грубом табурете, опирался локтями о чёрный, словно прокопчённый, стол. Широкими ладонями он сжимал голову. Человек то едва слышно плакал, то по-звериному подвывал. Стол перед ним был уставлен глиняными чашами разных форм и размеров — чаще всего встречались кособокие и кривые, вылепленные кое-как. В каждой белело молоко. Не было похоже, чтобы молоком лакомился хоть кто-то в этом доме — в чашах
Чаши стояли не только на столе, но и в углах комнаты, на крышках двух больших кованых сундуков, в изголовье и изножии широкой кровати, у камина, в котором чадил, несмотря на жару, уголь. Вперемежку с чашами — в куда как меньшем количестве — комнату заполняли склянки духов. Каждая — словно соперничая с соседкой в забористости — благоухала невыносимо пряно. И всё-таки эти творения парфюмера не могли победить другие ароматы жилища. Воняло гнилой древесиной половиц и потолочных балок. Сладко пахло сеном, рассыпанным по полу. Кислым угаром несло от камина. Смердело смертью.
Человека, сидевшего за столом, не волновали пауки в молоке. Не волновала его и невообразимая сумятица запахов. Комната не проветривалась без малого неделю — человек, всё ещё остававшийся её хозяином, сам заклеивал оконные и дверные щели навощённой бумагой, по совету клювастого доктора в птичьей маске. Он был не из пугливых — этот человек, в добротной куртке котарди, хорошо скроенных ботинках и чулках-шоссах из прочного сукна. Он был не из бедняков, хотя и богачом вовсе не был. И он не положился всецело на божью волю, как советовал духовник, сам покинувший этот бренный мир ещё три дня назад.
Человек мало что знал о чёрной смерти. Потому, когда его жена, вернувшись после церковной службы, пожаловалась на жар, он уложил её в постель и отправился на поиски доктора. Хорошие доктора давно покинули город. Городской совет угрожал лишить беглецов права пользовать больных, а значит, и заработка, но это была жалкая угроза; она не удержала никого. Те, кому было, куда бежать, собирались в путь под покровом ночи и уезжали прочь на пустых повозках, налегке. Богатые дома стояли с распахнутыми дверями; драгоценности, прекрасные гобелены, венецианские зеркала, — все словно бы ждали охотников за чужим добром. И те приходили, а потом умирали, сделавшись богаче знати, но так и не распробовав роскошь на вкус.
Человеку повезло — он нашёл чумного доктора. Все вокруг знали, что надежды на этих клювастых — мало. Но лучше плохой медик, а то и вчерашний студент, чем никакого. Доктор выглядел комично — вышагивал неподалёку от старой башни Катилины, как диковинная птица: маска, в виде птичьего клюва, была видна издалека. Фалды чёрного плаща хлопали на ветру, усиливая сходство с крылатыми созданиями. Шляпа с огромными полями, высокие сапоги, перчатки по локоть, длинная трость — переворачивать мертвецов, — вот и весь доктор. Подходишь ближе — добавляется запах розмарина или ладана: ими набит клюв, чтобы аромат пересиливал чумные миазмы. А порой от доктора за версту несёт дешёвым вином: клювастые редко выходят на свою злую работу без того, чтобы не хлебнуть добрую порцию горячительного.