Плач Агриопы
Шрифт:
– Нет! — Третьяков услышал, резко и зло обернулся. — Огонь не открывать ни в коем случае! Держитесь за мной! Попробуем сместиться в сторону Москва-реки — там не так тесно, не так людно!
Он начал отступать, прогрызать себе дорогу сквозь больных и здоровых, сквозь обезумевших, тянувшихся за топорами и косами. Павел, испытывавший, в эти минуты, немалое раздражение по отношению к «арийцу», всё же не мог не восхититься его несокрушимостью. Худощавый, хрупкий на вид, Третьяков получал бессчётное множество толчков и ударов и сам отвешивал их в изобилии, — но, казалось, даже не вспотел: походил на боевой таран; на нос атомного ледокола, раскалывавший арктический вековой лёд. Давление
Сеньор Арналдо протяжно, жалобно взвыл и не просто упал — отлетел прочь на несколько шагов от сплотившейся вокруг Третьякова команды чумоборцев. Павел успел заметить инвалидный костыль, высунувшийся из мешанины человеческих тел и тут же спрятавшийся обратно. Кто и зачем ударил алхимика пяткой костыля — оставалось лишь гадать. Хотя времени на гадание — не было ни секунды. Над Арналдо немедленно сомкнулась толпа. Павел рванулся на выручку. Он и прежде не деликатничал, но сейчас рвал и метал — в прямом смысле этих слов. Рвал на ком-то одежду, метал тело на тело. При этом выискивал под ногами хоть что-нибудь, принадлежавшее незадачливому алхимику.
– Чёрт! А ну — сдай назад! — Третьяков, пунцовый, как мак, и зубастый, как тигр, пришёл на выручку неожиданно. Стремительно. Свирепо.
Разбросал врагов, отвесил не меньше полусотни оплеух.
Оттеснил Павла из самого горнила схватки и принял огонь на себя. Вот это было хуже всего: управдом дал столько воли кулакам, что манифестанты, пребывавшие до сих пор не то в ярости, не то в экстазе, наконец, заметили его. Заметили — и превратились во врагов. А теперь они перенацелились на Третьякова. Павлу казалось: просыпается великан. Всё больше кулаков обращались против «арийца». Первые пару минут тот справлялся с ними с лёгкостью. Но, на смену поверженным, приходили другие. И управдом с ужасом осознал: ещё немного — и на Третьякова обрушится гнев всей площади.
Эти странные зомби, с промытыми — неведомо, кем, и неведомо, как, — мозгами — всё же умудрялись понимать: их собрали здесь для драки, и драка — началась. Самые человечные, а значит, злопамятные, перенесли свой гнев с Третьякова — на Павла. Его ударили по голове. На миг перед глазами как будто натянули серую простыню, — но управдом устоял на ногах.
Серго отчаянно пытался извлечь из потайной кобуры пистолет. Его хватали за руки.
Но совсем страшно стало Павлу, когда он увидел богомола. Тот, с перекошенным, как от горькой обиды, лицом, плакал. Управдом не поверил. Даже отступил на шаг от сражавшегося «арийца». Приблизился на этот же шаг к Аврану-мучителю. И понял…. Инквизитор не мог совладать с толпой. Этот гигантский, хоть и бесконечно отупевший, мозг был ему не по зубам. Он бы справился с человеком — с любым человеком. Но била чумоборцев, убивала чумоборцев уже толпа.
Тася вскрикнула, схватилась за щёку. Из-под её ладони пробилась капля крови.
– Стреляй! — надрывался Павел, пытаясь дотянуться до Серго. — Стреляй!
И тот, словно испугавшись не оправдать доверие управдома, вдруг изогнулся, как гуттаперчевый акробат, расшвырял повисшую на его руках и ногах человечью свору…
Выстрел прогремел.
Пуля ушла в воздух, черкнув по уху одного изъязвленного громилу. Тот уцелел, но обжёгся. Схватился рукой за обрубок мочки. Ойкнул — как старуха, от которой сбежало тесто. И замолчал. И все вокруг — замолчали. Выстрел остановил площадь. Заморозил площадь. Павлу так хотелось в это верить. Потому что выстрел… это было нечто…ведь кто из спасшихся не приукрасит своего спасителя!
Это было громко, звонко…. Всё-таки
Но как же так случилось, что это поняли десятки тысяч человек, собравшихся у Кремля?
Они не могли слышать выстрел — все разом. Но все разом — смолкли. И все разом — угомонились.
Третьяков, с разбитой губой и рассечённым подбородком, помогал подняться запылённому, хныкавшему по-младенчески алхимику — и никто не препятствовал ему.
Никто не препятствовал. Никто не толкал. Никто не мстил и Серго за выстрел. Даже тот громила с простреленным ухом.
Васильевский спуск и Красная площадь словно бы превратились в лейденскую банку: над ними — и над всею Москвой — что-то сгущалось, что-то наклёвывалось, чтобы разразиться длинной, похожей на рукотворную молнию, электрической искрой. Напряжение висело в воздухе. Оно гудело, как провода линии высоковольтных передач.
И Павел, наконец, заметил: все глаза на площади, все уши, включая обрубки, все мысли и безумные лихорадочные надежды устремлены в одну точку. Не на чумоборцев, о нет! На Спасские ворота Кремля.
Они открывались.
Как толпа почувствовала это — Павел не ведал. Но теперь-то он твёрдо знал: их, пятерых — шестерых, если считать Серго, — не избавило от расправы мужество Третьякова. Не избавил и выстрел. Они вообще не были спасены. Их казнь была отсрочена. Потому что нечто, куда более важное для палачей, чем месть и даже ржавый кистень, выкатывалось на толпу из Спасских ворот.
Павел не верил своим глазам. Полицейские автомобили, перекрывавшие доступ к воротам, разъехались в стороны, а на брусчатку главной площади страны, из-за кремлёвских стен, плавно выехал открытый лимузин. Настоящий раритет — серый, цвета офицерской шинели, ЗИЛ — наверняка, один из тех, стоя на которых боевые генералы принимали парады победы. Он медленно двигался на толпу. Со всех сторон его окружали статные люди в чёрных костюмах — они бежали рядом, как слуги за лошадью аристократа. Любой, кто не брезговал до эпидемии голливудскими блокбастерами шпионской тематики, опознал бы в бегунах телохранителей. Они выглядели именно так и занимались, конечно, именно этим: охраной. Охраной того, кто восседал на заднем сидении лимузина.
– Дай бинокль, — Третьяков, сплюнув кровавой слюной, протягивал руку к Павлу.
Тот растерянно обернулся. Послушно пошарил в карманах. Нашёл оптику-недоразумение.
– Разбился, — пробормотал, чувствуя, почему-то, себя виноватым — словно не уберёг. Обе линзы бинокля раскололись, из окуляров сыпалась стеклянная крошка. Крепёжный винт болтался — его резьба была сорвана. Дужка изогнулась, будто попала под пресс.
– Неважно, — Третьяков попробовал выпрямиться; скривился от боли: похоже, его левая нога была повреждена. Снова сплюнул слюной и кровью, криво усмехнулся. — Неважно, — повторил он, — Это точно он! Это наш клиент. Больше некому.
– А почему он выехал из Кремля? — глуповато поинтересовался Павел. — Его машина… она оттуда….
– Я пытался вам сказать, — Серго тяжело дышал после побоища, но, кроме синяков и царапин, повреждений не имел. — Кремль — пустой. Никого из наших там нет. Патрульные машины, и та, парадная…. В них люди Вьюна.
– И сам он — тоже там! — торжественно проговорил Третьяков.
В открытом салоне серого кабриолета, будто подтверждая эти слова, «во фрунт» вытянулся невысокий человек. Он приветствовал толпу: лениво, вяло, поводил над головой обеими руками; поворачивался то вправо, то влево.