Плач Агриопы
Шрифт:
– Отойти от дверей! — Зычно прокричал страж, кем бы он ни был, уткнувшись в двери лбом.
Он взял клинок наизготовку, словно готов был разрубить на части каждого, кто встретится за запертой дверью. Потом страж и проводник с натугой избавились от трёх запоров. Человек думал, что после этого он сможет, наконец, войти в палату и слегка отдохнуть. Но ничуть не бывало. За первой дверью оказалась вторая, отстоявшая от первой на несколько шагов. Страж знаком приказал человеку приблизиться ко второй двери, после чего доктор-проводник запер первую дверь. Сделалось темно, как в могиле, и только свет, проникавший через щели в обеих дверях, позволял не ощущать себя слепцом. Распахнулась вторая дверь. Похоже,
Смрад ударил в нос человеку. Если бы он не привык вдыхать аромат смерти дома, он бы не выдержал ни минуты в чумной больничной палате. Запах нечистот, человеческих отправлений, гнилой еды и, конечно, чумы сразу захватывал в плен, диктовал правила короткой жизни здесь, в палате святого Леопольда. Человек сделал несколько шагов. Его никто не останавливал, не встречал и не ждал. Зато страж словно бы ждал только этого — остаться позади нового обитателя палаты. Он юркнул за дверь и загремел засовом. Человек и его жена явились в гости к деве-чуме, в её личное владение, и надеялись, что хозяйка никогда не проявит любопытства и не снизойдёт до них.
– Советую довести дело до конца: открыли один глаз — открывайте и второй. Вам понравится то, что увидите. Вот, смотрите: кофе! Настоящий кофе из пакетика, три в одном. А ещё — шпроты и бесподобная корейская лапша. Вчера вы вырубились так стремительно, что не успели поужинать. Если хотите ещё на что-то сгодиться — не теряйте времени, насыщайтесь!
Павел поморщился: голос Людвига звучал, как колокол. Казалось, станет он громче на полтона — и контузия обеспечена. Глаза с трудом приспосабливались к тусклому освещению. Свет был разбит на узкие полосы — иногда они перекрещивались, иногда пересекали какие-то незнакомые предметы, искажая восприятие реальности. Через некоторое время управдом сообразил: свет сочится сквозь щели в стенах. Свет яркий, дневной.
– Сколько я спал? — Павел едва распознал собственный голос: тот хрипел и, пожалуй, обиженно.
– В общем сложности часов четырнадцать, — Людвиг, одним резким движением, разорвал пакет с диетическими хлебцами и вывалил содержимое на потёртый раскладной столик.
– Что со мной? — Павел хотел бы сам ответить на этот вопрос, но единственное, что он ощущал во всём теле — разбитость.
– Вы не заразились, — немедленно ответил проницательный латинист. — Скорее всего, просто перенапряжение. Ешьте. Я нашёл все это здесь, на конюшне. Будем считать, что позаимствовал хлеб насущный из личных запасов конюха.
Павел поднялся на ложе, свесил ноги, огляделся по сторонам. Теперь он не сомневался, что находится в конюшне: ароматы, царившие здесь, ничуть не изменились с прошлой ночи. Однако крохотное помещение, в котором он проснулся, было, похоже, своего рода пристройкой к основному зданию. Что-то вроде каптёрки для сторожа, а может, и конюха, как выразился Людвиг. Каптёрка была едва ли больше кухоньки в стандартной городской хрущёбе, но обставлена, при этом, капитально. В ней имелись: раскладушка, на которой, до пробуждения, возлежал управдом; столик-«складень», наподобие тех, за какими дачники распивают чаи посреди розовых кустов; несколько полок, уставленных книгами и керамическими безделушками; две тумбочки; посудный шкафчик; и даже совсем уж карликовый холодильник. На последнем громоздились электрочайник и утюг. Но наибольшее удивление вызывали разложенные на тумбочках — по одному на каждой — хитроумные и элегантные устройства фирмы «Эппл». Тонкий «яблочный» ноутбук и тончайший айфон казались инопланетянами в этой лесной сторожке. Людвиг, отвечая на невысказанное удивление Павла, криво усмехнулся и сообщил:
– Я предпринял небольшую вылазку в дом. Уж извините,
В голове у Павла что-то ухнуло и разбилось вдребезги. Перед глазами поплыли круги, дыхание сбилось, накатила вчерашняя паника. В памяти отчётливо, в полный рост, проступили из тумана забытья мертвецы. Материализовались, выстроились в шеренгу. События вчерашнего дня замелькали перед Павлом, как будто кто-то от души раскрутил калейдоскоп. Странная крылатая тварь на МКАДе, исчезновение «арийца», черви в гнилых стейках, смерть, застывшая в глазах раздувшегося упыря. Павел начал хватать ртом воздух. Воздуха не хватало, а в том, что ещё оставался вокруг, жила чума. Павел дёрнулся, сорвался с места: бежать! В побеге — спасение! Но больная нога слегка подвернулась, и он тяжело рухнул обратно на раскладушку. И тут же, от этой встряски, в голове прояснилось. Как он мог до сих пор не задать Людвигу самого главного и страшного вопроса:
– Моя дочь… жива? — Павел выдохнул это едва слышно. Латинист наклонился к собеседнику.
– Прошу прощения… — Начал он.
– Моя дочь, Танька, и Елена — что с ними? Где они? — Прокаркал Павел хрипло, но, на сей раз, внятно.
– Пока не скажу — есть не станете? — Полуутвердительно поинтересовался Людвиг.
– Чёрт бы тебя побрал, — выругался управдом и снова попытался встать.
– Ладно, ладно, — латинист подставил плечо. — Пойдёмте со мной. А то с вами, с таким, никакой каши не сваришь.
Помощь Людвига оказалась как нельзя кстати. Латинист распахнул фанерную дверь, из-за которой доносилось фырканье лошадей, и — широким жестом — предложил Павлу войти. За дверью обнаружилась та самая, вчерашняя, конюшня. Помещение освещалось несколькими длинными и узкими окнами, проделанными под потолком; может, это были вентиляционные отдушины; в любом случае, прошлой ночью Павел их попросту не заметил. Зато сейчас дневной свет освещал пони и поджарую лошадь вполне прилично. Животины радостно замотали головами при виде вошедших людей. Но управдом даже не поглядел на них. Он смотрел в пространство между лошадиными стойлами. Там, в отдельном пустом деннике, отчётливо просматривалась раскладушка, наподобие той, с которой только что поднялся Павел, а рядом — толстый грязноватый матрас. Превозмогая боль в ноге, управдом рванулся туда; невольно оттолкнул Людвига, словно тот был досадной помехой; добежал и рухнул на колени перед раскладушкой.
И ему навстречу поднялась изувеченная болезнью, сожжённая нутряным жаром, но зрячая и обладавшая даром человеческой речи голова.
– Стой! Не подходи ближе. — Прошептала Еленка.
Павел, не послушавшись, ткнулся лбом в колени бывшей жены, прикрытые тонким одеялом. Слёз не было. В глаза словно бы высыпали содержимое солонки с горкой, но слёз не было.
– Танька жива? — Павел понимал, что Еленка — не лучший адресат для вопроса, но и не спросить — не мог. Ему казалось, бывшая жена воскресла из мёртвых, восстала против вечного косца, а значит, в вопросах жизни и смерти — отныне первый эксперт.
– Спит, — с трудом выговорила Еленка. И, словно поняв и простив нерешительность Павла, добавила. — Не бойся, подойди к ней.
Павел, нелепо, по-обезьяньи опершись руками об пол, перекатился к матрасу. На поверку оказалось, что матрасов — два. Один был положен поверх другого, вероятно, для большей мягкости. А дочь, свернувшаяся калачиком на этой нищенской постели, казалась крохотной, почти младенцем. Павел погладил Таньку по голове, прислушался к её дыханию. Они было тяжёлым, прерывистым, но сопровождало Танькин сон, а не бредовое беспамятство.