Плач Агриопы
Шрифт:
– Не смейте! — Мучительный свет закрыла собою огромная фигура.
Павел поперхнулся непроговорённым. Подавился собственным проклятием. Он видел перед собою непонятно откуда взявшийся монумент — глыбу из чёрного камня, — и всё-таки эта глыба была жива: говорила, защищала. Она подняла обе руки, развела их на ширину плеч и растянула между ними ткань плаща.
Что-то знакомое. Павел как будто встретил призрака из прошлого. В памяти всплыло: мёртвый переулок, проблесковый полицейский маячок, младенец, поражённый чумой…
Тогда у управдома тоже был защитник. Куда ниже ростом, чем этот гигант. Но тоже
Или защитника не было? Ничего — не было? Лишь игра больного воображения сводила с ума тогда и сводит сейчас?
– Ты видишь его? — Павел обернулся к Третьякову. — Ты видишь то же, что и я?
Коллекционер не отвечал. Он словно бы замер во времени и пространстве. Да что там Третьяков — замерло всё вокруг! Студентка, обхватившая голову руками; студент-оборванец, с гримасой боли осматривавший сильно расшибленное колено. Алхимик, поднёсший к носу комок коричневой грязи. Они все превратились в статуи. В неподвижные изваяния.
Защитник сперва тоже не двигался с места. Однако, как только Павел решил, что, наверное, умер — вырвался из страдания и всевозможных необходимостей, — чёрный монолит зашевелился. Он развернулся. Так показалось Павлу. Стоял спиной — и вот уже крутанулся вокруг своей оси — оборотился к управдому лицом. Но ни лица, ни особых примет, ни покроя одежды, — не раскрыл. Монолит жил в тени. Брал силы из тени. Ограждал себя тенью от любопытных глаз, оружия и пересудов.
Он склонился перед Павлом — не почтительно, не небрежно — всего лишь так, как высокий человек наклоняется к уху низкорослого, чтобы без крика поговорить.
– Держись за мою руку. Мы полетим. — Пророкотал голос. Странный голос, лишённый выразительности и тона. Слова, что он произносил, походили на чётки — на бусины отдельных звуков, нанизанные на тонкую нить смысла.
– Я могу взять с собою… других?.. — Выговорил Павел. Сама идея полёта с тенью отчего-то не взволновала его.
Чёрный защитник словно бы задумался; потом тяжело кивнул. Управдому показалось, это был кивок.
У ног Павла возник омут. Его форма отдалённо напоминала человеческую пятерню. Настоящий бездонный омут бездонного озера. Словно мальки, в нём плескались краски. Оттенки чёрного. Все оттенки чёрного, до единого: угольно чёрный; чёрный, как грешная душа; чёрный, как платок вдовы.
Управдом протянул руку. Краски как будто почувствовали это: принялись порхать в невероятном темпе; сплетались друг с другом, расплетались, образовывали странные сочетания.
Рука Павла коснулась омута.
Он не ощутил ничего — ни воды, ни холода, ни боли. Ничего из того, с чем боялся встретиться.
А Защитник словно бы слегка присел, согнул колонны-ноги, — и вдруг резко оттолкнулся ими от земли. Он прыгнул прямиком в небо, в ночное звёздное небо. У Павла захватило дух. Ему казалось: скорость полёта такова, что намного превышает крейсерскую скорость авиалайнера. Его должно было разметать ветром, разорвать на молекулы. Но земля удалялась, а управдом оставался жив и невредим. Когда первый страх притупился, Павел огляделся по сторонам. Вся пятёрка выбравшихся из подвала, не считая самого Павла; вся пятёрка недвижных изваяний, летела вместе с ним. А помимо этих пятерых управдом с удивлением разглядел по правую руку
– Зачем ты здесь? — Спросил Павел у богомола, не надеясь на ответ. Но богомол вдруг повернул голову — единственный подвижный из неподвижных.
– Затем, что ты этого захотел. — Пропел он.
– Зачем мне этого хотеть? — Не поверил Павел. — Ты причиняешь боль.
– Затем, что ты ещё не похитил мою историю, как похитил истории всех остальных.
– Я не…
– Брось! — Перебил богомол. — Это твоё предназначение — похищать. Я мог бы сопротивляться, но не стану этого делать. Приступай! Путь предстоит долгий, а тебе нечем заняться.
Павел огляделся вновь. Проник взглядом за границы стремительной тени, которая несла его в ладонях неведомо куда. Внизу, в голубой дымке, плыла Земля. Близкий, похожий на новогоднюю ёлочную гирлянду, млечный путь светил чистым белым светом. Кольца Сатурна выгибались огромной, идеальной, аркой. «В космосе — абсолютный ноль, минус двести семьдесят градусов. — Подумалось Павлу некстати. — А ведь ни за что не скажешь! А скажешь — никто не поверит». Он не желал верить богомолу, не желал признавать себя вором чужих историй, — но уже понимал, что мозголом — прав. Как прежде был прав Людвиг. Как вечно прав Третьяков.
Управдом вновь взглянул на богомола. Впервые — без страха. Впервые — с интересом.
То, что городской ополченец слегка обрюзг и растолстел, подзабыл, как обращаться с оружием и подхватил постыдную хворобу — должно быть, от продажной девки, как раз в день разговения после Великого поста, — ещё не давало никому в Руане права давить его лошадьми. А вот высокий незнакомец, явившийся в город с востока, не посмотрел ни на боевые раны ополченца, ни на его немощь — так зазвездил плетью по спине, что у бедняги аж глаза выкатились из глазниц, а зубы прикусили кончик языка.
Незнакомец даже не оглянулся. Он торопился. Он был верхом на взмыленном жеребце, — поджаром и отчаянно грызшем удила, второго такого же держал в поводу. Этот второй шёл налегке, но тоже не выглядел бодрым. Похоже, оба скакуна были обречены: едва ли сумеют оправиться от такой изматывающей скачки. Но лошади — они и есть лошади. Другое дело — люди. Надо бы понимать: ты играешь с огнём, когда сбиваешь с ног руанского ополченца и, не принеся извинений, да ещё вытянув его плетью на прощанье, исчезаешь за углом.
Ополченец пару минут кипел негодованием и даже раздумывал, не ринуться ли в погоню за обидчиком — хотя бы на своих двоих. Но потом шумно выдохнул, громко рыгнул и порешил, что дело не стоит суеты. Не известно ведь ещё, что за человек этот обидчик. Выглядел тот странновато. Ополченец успел заметить на его плечах запыленный, стойкий к влаге, чёрный плащ безобидного пилигрима — из грубой шерстяной ткани буре. А под ним — пригнанный точно по фигуре гамбезон, от которого не отказался бы и рыцарь в крестовом походе. Так кем же он был — пилигримом, на которого у ополченца нашлась бы управа, или заправским воякой, от которого жди неприятностей. А ещё пулены на ногах, с огромными шпорами и неестественно длинными носами. Верно говорят: глядя на подобное непотребство, сам Христос гневается и насылает мор на модников.