Плач домбры

Хакимов Ахияр Хасанович

— А если живой человек четыре года ни письма, ни весточки не шлет — это как?

— Да я уж так говорю. О тебе думаю, к добру ли, успокоится ли душа? Воля твоя, мы не против.

— Спасибо, отец.

— Но, как хочешь, дочка, не лежит у меня душа, — после долгого молчания сказал Гайнислам. — Весь день не по себе. Мать тоже места не находит… Вот поговорил с тобой, вроде полегче стало. Ладно, этого можно и не слушать, такие уж мы к старости ворчливые и скрипучие становимся.

Во дворе послышался шум.

— Здесь подружка? — кричала

Кадрия странным рвущимся голосом. — Полная тебе отставка, Сынтимер-агай! Говорю же, лучше Кадрии не найдешь! Как ни крути, к этому идут твои дела!

Распахнулась дверь, и влетела Кадрия, следом вошла Нафиса, потом Фариза с ведром в руке, в сенях, не решаясь войти, топтался Сынтимер.

— Телеграмма! — закричала Кадрия, махая маленьким, с ладошку, листком бумаги. — С почты в сельсовет передали по телефону! Сама записала. Ой, поверить не могу, как в сказке! Сама, своей рукой записала!

— Телеграмма? Какая телеграмма? Кому? — вся бледная, Фариза быстро села, сложила руки на коленях.

Кадрия же, будто и не видя страданий Фаризы, молящего взгляда побледневшей, как полотно, Алтынсес, захлебываясь продолжала:

— Сегодня там матушка Сарбиямал дежурит, оказывается. Бегу мимо сельсовета, кричит, иди, говорит, просят телеграмму записать. Вот… — она с изумлением оглядела избу. — Сама, своими руками записала! Сто лет вспоминать буду. Ой, подружка-а!

— Ты что людей мучаешь, трещотка! От кого телеграмма? Кому? — вышла из терпения Фариза.

— Ха-ха! Пляши, подружка! Пусть горы рухнут, пусть реки вспять потекут! Хайбулла твой возвращается! Вот, слушайте! «Такой-то район, такая-то деревня. Получить Аитбаевой Малике. Не позже двадцатого буду дома. Отправитель Аитбаев Хайбулла». Из города Магадана.

— Дай-ка сюда! — Гайнислам вырвал бумагу из цепких рук Кадрии.

— О, господи! — сказала Фариза и бросилась к мужу.

С грохотом упало что-то в сенях.

Алтынсес встала, с бледного лица вся жизнь отхлынула, качнулась и начала оседать на пол. Кадрия обняла ее и посадила на хике.

Запыхавшись, вбежали пять-шесть девушек. За ними повалили женщины, старики, потом пришли мужчины.

Телеграмма переходила из рук в руки. Все верно. От Хайбуллы. Прямо самой Алтынсес.

— А почему она оттуда пришла? Магадан-то вроде бы на востоке, — сказала Сагида.

— В этом, люди, что-то есть. В сорок пятом ребят, которые в плену были, туда отправляли.

— Да-a, вот почему так долго пропадал Хайбулла. В плену, значит, был, — внесли ясность мужчины.

— Нет, я всегда говорил, что зять все беды одолеет! Что живой он! Его так просто не возьмешь! Эх!.. Слышь, мать, налей-ка нам этого самого! Дочка! — но глянул на Алтынсес и только махнул рукой. — Сагида, Кадрия, несите чашки, стаканы.

— Нафиса, дочка, сбегай к сватье, приведи сюда! Может, и не слышала еще! Уф, хлеба немного оставалось, не упомню, где… — Фариза, без памяти расталкивала людей, носилась по избе, то в чулан выйдет, то за перегородку кинется.

К тому

времени, когда Алтынсес снова начала различать голоса, понимать, о чем говорят люди, в избе осталось только четверо-пятеро мужиков. Нет, Сагида еще здесь, ждет, когда Самирхан домой пойдет, и Кадрия возле печки хлопочет, Фаризе помогает.

— Вот жизнь, а? — рассуждал Тахау. — На день только опоздай телеграмма, и гуляли бы мы у старика Саляха. Куда теперь Сынтимер купленную водку денет? И зарезанную овцу? Да, обжег парень губы, и поделом, на чужой кусок не льстись!

Кадрия вскинулась возле печки.

— Спас аллах от греха! — сказала Фариза.

— Зять Хайбулла из нашего рода, и сноха-свояченица-сватья из нашего, с другого только конца. А таким рохлям, как Сынтимер, в нашем роду не место.

— Забыл, как рохля тебя с седла наземь шмякнул? — не выдержала Кадрия.

— Как заговорили про эту свадьбу, — Тахау сделал вид, что не услышал, — валлахи, ушам своим не поверил!

— Поверишь, когда Хайбулла приедет. За все свои подлости ответишь. Еще людей судить берется, чучело!

— Да бросьте вы! В такой святой час скандал затеваете. Ешьте-пейте! — сказал Гайнислам, разливая по стаканам кислушку. Все, и Тахау первым, поддержали его.

Но Кадрия не сдавалась:

— Вот так у нас всегда. Точно дети, показали игрушку — и просохли слезы, пришла радость — и все зло позабыли.

Речь зашла о таких, как Хайбулла, горемычных, которые годами весточки о себе подать не могли. Гайнислам радостно потчевал неожиданных гостей.

— Только жить начала, а сколько бед натерпелась, — говорил он, поглядывая на дочь. — Ладно, все миновало. Как наш старшина говорил: было, да быльем поросло, это поговорка такая у русских. Дай, аллах, дочке с зятем теперь весь век рядышком жить-ворковать!

— Пусть будет так, — сказали мужики, чокаясь стаканами.

— Ну, теперь тут своим ходом пойдет, — сказала Фариза, снова становясь деловитой и озабоченной. — Пойдем, дочка, там, наверное, сватья от радости не знает, что делать. Нафису послали за ней, что-то нет их. Услышал, услышал аллах мои ночные слезы и ежедневные молитвы!

Кадрия вышла вместе с ними. Алтынсес побрела следом за матерью.

Все пять окон Хайбуллы и Алтынсес — да, теперь опять ее дома — горели так ярко, что свет их отдался у нее болью в голове.

Видать, на радостях старуха запалила лампу-тридцатилинейку, которую не зажигала с начала войны. После победы Мастура залила в нее керосин, но повисела она с полгода незажженная, и убрали ее. А теперь наконец-то зажгли.

Проходили тени по занавескам, доносился смех. И здесь соседи сбежались на радостную весть.

— Голова болит, я постою немного, — сказала Алтынсес, остановившись у калитки.

— Не простынь, сыро после дождя, — сказала Фариза и вошла в дом.

Алтынсес послушала, как заплакали, запричитали радостно мать с свекровью, как начали в два голоса говорить что-то, и пошла на берег Казаяка.