Плач домбры
Шрифт:
Верный наказу своего учителя, Хабрау объездил долины рек Ашкадара и Уршака, пожил на Деме и Асли-куле, у минцев, познакомился с их укладом и обычаями, перезимовал на берегах Юрюзани, а с весной, побывав у Инзера, завернул в кочевья канлы.
Если в мире будет спокойно, вернется он из этого путешествия и отправится в Дешти-Кипчак, а оттуда — к каракалпакам, они башкирам родственны по крови. Хабрау еще постранствует, лишь бы Тенгри продлил ему век. «Кто мир не повидал, тот большим йырау не станет», — говаривал покойный Иылкыбай. Истинно так.
Дорога выпала
Ни в малых, в пять-шесть кибиток, ни в великих, в несколько сот юрт, кочевых аулах — нигде Хабрау не встречал человека, который не роптал бы на Орду. Куда ни глянь, везде жестокость и произвол. Коли подсчитать ясак и всякие подати — диву даешься, как еще жив этот башкир. Каждый год из десяти голов скота две головы отдай баскаку, еще шесть-семь хвостов пушнины да несколько шкур лесного зверья положи у его ног, ставь липовые кадки с медом и воском, посади ему на руку охотничьего беркута, и аллах знает, что еще потребует ненасытная Орда! Вдобавок к неподъемному ясаку — мор, бескормица, падеж скота. А нет мора, так голод и холод выбьют бедноту любого мора почище. Но всего страшней — кровный ясак. Сколько раз видел Хабрау, как лучших джигитов страны, завязав руки за спиной, отправляли или заложниками, или в ордынское войско, сколько раз слышал рыдания юных девушек, которых уводили в гаремы богатых ногаев, погрязших в грехе и разврате. В такие минуты он вспоминал горькую свою любовь, свою Энжеташ, ярость затмевала разум. Случалось, он бросался защищать этих несчастных. И чуть не находил свою смерть. Вот так и остался на спине рубец от камчи ордынского ясачника.
Прошлым летом Хабрау заехал в кочевья племени минцев. В большом ауле старейшины по имени Янбек собрались аксакалы. Хабрау играл на курае, пел песни под домбру. Сидели они так, ели мясо, пили кумыс, вели степенную беседу, и вдруг с другого конца аула донесся истошный крик. И тут же к накрытому в тени деревьев дастархану с плачем подбежал мальчик лет двенадцати. Рубашка разорвана, еле держится на одном плече, по щеке струится кровь. «Вы тут сидите… А там моего отца убивают!» — крикнул он и кинулся обратно.
Все вскочили и поспешили за ним. По дороге, давясь слезами, мальчик рассказал, что его отец не сдал в счет подати нынешнего года волчьей шкуры. Все остальное сдал, но вдруг заболел и сходить на волка не смог. А сейчас приехали ясачники и решили, что в счет волчьей шкуры они заберут его пятнадцатилетнюю дочь, сестру этого мальчика. Отец просил их подождать немного, чуть не в ногах у них валялся. Но разве есть у ордынца жалость? Отчаялся отец и, когда ногай поднял на него камчу, сам замахнулся
Хабрау с Арсланом прибежали первыми. Пятеро ясачников, перекинув девушку поперек одной из вьючных лошадей, уже собрались уезжать. Около юрты, обняв окровавленного, лежащего без памяти мужа, навзрыд плакала одетая в лохмотья женщина. Задыхаясь от ярости, Хабрау ринулся наперерез богато одетому ясачнику и схватил его коня под уздцы. С криком сбегался народ, вскоре подоспели и старики. Пятеро всадников оказались в окружении толпы.
— Как? Что такое? Бунтовать вздумали? — крикнул ясачник, размахивая камчой. — Вы что?
— Девушку оставь, мирза… Если уж нужда такая… долг за шкуру заплатит аул, — сдерживая гнев, сказал Хабрау. Нарочно бездушного разбойника поднял до мирзы.
— Да, да, — сказали собравшиеся, — заплатим!
— Прочь с дороги! Все ваше кочевье золой в небо взлетит!
— Ну, чего смотрите, ротозеи? Тащи их с лошадей! — крикнул Арслан и начал стаскивать одного из них с лошади.
Старший ясачник закричал:
— Стойте! Остановитесь! Пайцза хана! — И что-то сверкнуло в его взлетевшей вверх руке. — Что, две головы у вас?! — поднял лошадь на дыбы, и камча со свистом ожгла спину Хабрау.
— Уй черное твое лицо! На йырау руку поднял, бешеная собака! — Арслан ухватил его за кушак и сбросил на землю.
Следом за ним и остальные повышибали ясачников из седел. Встающих на дыбы ржущих лошадей вывели за круг. Девушка-пленница побежала и бросилась в объятия матери.
— Ну, что с этими делать будем? — Один из джигитов встал перед Янбеком.
— Слышите? Что, говорит, с ними будем делать? — зашумели вокруг. — Как что? Камень на шею и — в Уршак. И поделом будет за такие-то зверства!
Глава рода молчал. Да, круто дело заварилось. Видать, легкой бедой не обойдется. Он покашлял, почесал в раздумье шею.
Теперь, когда отобрали у ясачников оружие и собственными же кушаками крепко-накрепко скрутили руки, отвага покинула их. Гневные крики невесть когда сбежавшейся толпы, сжатые кулаки, сверкающие ненавистью глаза — ясно, к чему идет дело.
— Эй, Янбек-турэ! Мы на службе у хана. Что нам велено, то и исполняем. Смотри, поднимешь руку на нас, потом своею кровью расплатишься! — крикнул старший ясачник. Но уже не было прежней спеси в его дрожащем голосе.
— О себе позаботься! — бросил через плечо Янбек и повернулся к аксакалам: — Ваш приговор, почтенные?
Опять шум, опять крики.
— Верно джигиты говорят, убить — ив воду! — крикнул Арслан.
Ясачники один за другим на четвереньках подползли к старикам и склонили головы.
— Прости на первый случай, не убивай, — сказал старший. — Пусть девчонка остается. А тот ваш оборванец за шкуру потом заплатит.
— Уй, бешеная собака! Обманом хочет спастись, не верь ему, Янбек-агай! — неистовствовал Арслан.