Плач домбры
Шрифт:
И еще удивило Хабрау то, что станом величавая, лицом строгая байбисе лишь на миг прижала Айсуака к груди и сказала:
— Неужели настал день, что я увидела тебя! Спасибо, Тенгри!.. Ну, иди, после поговорим. Ступай, сынок, не томи жену! — и выпроводила его из юрты. А на попытки Хабрау утешить ее вздохнула только: — Я, сэсэн, матерь всего рода. Свое горе привыкла в себе держать. Твои слова нужнее вдовам и детям, отцам и матерям тех воинов, чьи души отлетели кречетами, сирым и убогим…
Вот и весь разговор. Поручила йырау заботам молоденького
Хабрау до полуночи сидел со стариками, рассказывал, что видел, поиграл на домбре. А утром, еще солнце не взошло, его позвали к Татлыбике.
— Хочу расспросить, что там в мире, что творится. Вчера недосуг было, — сказала байбисе. Когда же Хабрау спросил, как чувствует себя Таймас, скупо улыбнулась — Таймас мне собственной души дороже. Он же дядя мой, самый близкий. Не тревожься, он у лекарей, в заботливых руках.
Пока Хабрау рассказывал обо всем, что случилось со дня битвы на реке Кондурче и до сегодняшнего дня, Татлыбике сидела, сложив руки на груди, отвердев лицом, бледная, молчаливая и неподвижная. Конечно, Хабрау старался говорить не о своих горьких раздумьях, а о храбрости и стойкости джигитов, о том, что наконец-то страна вышла на путь единства.
Терпеливо дослушала его слова байбисе и сказала со вздохом:
— Эх, сэсэн! Ты-то свое говоришь, а я другое слышу. Половина войска Янбека бежала в свои кочевья, другая половина присоединилась к Байгильде. И сам Янбек будто бы тоже с ним.
— Не может быть! — сказал Хабрау, побелев как полотно. — Я же видел гонцов Янбека, растолковал Им все и отправил обратно к Янбеку.
— И про это знаю. Ты не думай, мои люди день и ночь по стране скачут. Сведения надежные.
Хабрау только и смог, что удивленно посмотреть на нее.
— Так ведь это, погоди-ка, байбисе… Тот гонец, почтенный с виду человек, сказал: «Минцы не подведут»…
— Сказать-то сказал, да подвели минцы, из нашего счета они выпали. К тому же мы и своих войск еще тысячу потеряли. Сайканских конников. Сегодня ночью ушли…
— Они-то куда делись? — вскинулся Хабрау. Он смотрел на байбисе, и все большей мукой наполнялись его глаза.
— Куда им деться? Туда же, к этому предателю Байгильде бежали, к своему турэ…
— Эх, ошибку сделал бей, ошибку! Не сидеть и выжидать ему нужно было, не томить воинов в безделье, а пойти и закрыть броды и переправы через Яик…
— Поздно уже говорить об этом. Теперь о будущем думать надо. Я к минскому бею гонцов отправила. Прошу, чтобы собрал новое войско, а на место Янбека другого турэ поставил, поустойчивей и понадежнее… — сказала Татлыбике и перешла к делам кочевья.
Оказывается, старики донимают ее, зудят без устали: «Тесно здесь, пасти стада негде. Чем жаться в горах, лучше скорее в степь». В каждом ее слове была горечь. Разговор опять перешел на ее мужа.
— Сам видишь, любит бей сомневаться и выжидать. Из-за этого, пытаясь одурачить других, остается одураченным сам. Потом… как это сказать… слишком уж мягок, человечен.
— А справедливость?
— Суд камчи — вот какая нужна справедливость! Из-за этой его справедливости вон что Байгильде вытворяет! Нет, Хабрау, хочешь над тысячами править — о жалости забудь.
Хабрау опустил голову. Все правда… Ради единства воинов, не только воинов — ради единства всей страны сколько ночей провел он без сна, сколько принял горя! Все его думы, вдохновенные песни, разговоры с воинами были об одном — о том, чтобы объединить разрозненные роды, собрать под одной рукой.
— Отчего же так? Куда бы я ни приходил, песни мои, каждое мое слово, что идет из сердца, встречали с радостью. Турэ, знаменитые батыры со слезами на глазах клялись, что до самой смерти будут вместе… — говорил он тихо, будто разговаривал сам с собой. — Значит, уши слышали, но души не услышали…
— Сынок, Хабрау, скажу, не обижайся… Когда бы все в мире по словам сэсэнов шло — спасли бы в давние годы Акман и Суяргул страну от ханов. Они ли со злыми ногаями не бились? В одной руке сабля была, в другой домбра. А какой выпал конец… — Татлыбике, словно утешая ребенка, погладила сэсэна по спине.
— Строгий суд, суровый приговор, — сказал Хабрау, не поднимая головы.
— Не так ты понял мои слова, вот и обижаешься. Мне ли не знать, какая боль жжет тебя? И сама в том же огне горю. Не одного, а двух моих сыновей погубила Орда. Лучшие джигиты моего кочевья сложили головы на чужбине… И сейчас только было настал удобный случай и страна моя начала стягиваться в один клубок, как опять все запуталось и размоталось. Нет, Хабрау, мои слова — не приговор. Глупость, жадность, слабость турэ губят нас. Только это и сказала… Если бы песня сэсэна да слилась со звоном сабли!
— Я не оставил войска, не сбежал, байбисе. Такой был приказ Юлыша-турэ: Таймаса-агая доставить к тебе живым…
— За это спасибо. К десяти лошадям, о которых говорил Юлыш, сама бы от себя еще десять добавила… — сказала Татлыбике, незаметно вытирая глаза. — А ты, как и раньше, все такой же чувствительный, сразу обижаешься… Я ведь не сказала, что ты сбежал. Нет, и за сына Айсуака, и за Таймаса-агая я до конца своей жизни перед тобой в долгу.
— Ладно, долги потом будем считать. Я сегодня вечером уеду, байбисе. Вели дать мне с собой еще одного коня и оружие. Хорошо бы еще в товарищи какого-нибудь джигита.
— Согласна, — сказала байбисе. Ее лицо, все в той же неувядаемой красоте, притушенной сейчас строгостью, на короткий миг осветила улыбка. — Умоляю тебя, сэсэн, будь с беем, не бросай его. Теперь, когда потерял Аргына, нет у него никого, кому он мог бы открыться, излить душу. Зумрат еще молода. Не та жена, чтобы вместе с мужем тянуть постромки… — Она замолчала, словно бы задумалась: говорить или нет? — Послушай, сэсэн… — нерешительно сказала она. — Знаешь ты такого парня, Толкебай зовут?..