Плач домбры
Шрифт:
— Так ведь… это… погоди-ка… — с запинкой проговорил Хабрау. — Ты же знаешь, куда я еду. Здесь не до шуток. — И нехотя слез с коня.
— Я и не шучу! — горячо заговорила она. — Вы же в войско к моему свекру едете, ведь так? Ты видел, знаешь, каково мне здесь оставаться. А там хоть какую, да приносу пользу. Стряпать буду для воинов, стирать. А если суждено мне и там свою смерть найду, кто по мне заплачет?
Немножко затянула свою речь Карасэс — Хабрау успел прийти в себя.
— Глупая ты женщина! Разве мало горя выпало Татлыбике? — сказал он, дав голосу как можно больше строгости. — Теперь
— Нет у меня обратной дороги, все пути закрыты… Верно говоришь, я глупая женщина. Была бы поумней, разве жила бы столько лет пустой надеждой?.. Эх, Хабрау! Эх, сэсэн! Сердца в тебе, наверно, нет, глаза твои, наверно, ослепли! Будь человек зряч, будь у него сердце, разве не увидел бы, не почувствовал, по ком я истерзалась вся? Даже если от других людей, из чужих уст услышу твое имя, твои песни, душа моя натягивается и звенит, как струны твоей домбры…
— Подожди-ка, Карасэс… — начал было Хабрау, но Карасэс и не заметила его порыва, свое причитала:
— По тебе иссохлась, по тебе слезы лью. Не думай, я все понимаю: зачем я нужна вольному сэсэну, вечному страннику? Но душа-то, она не понимает, рвется к тебе… Не бойся, камнем на твоей шее не повисну. Увижу порой издалека, буду изредка слышать твой голос, я и согласна.
— Так у тебя муж есть, вам никах[45] читали. Перед ним-то не совестно?
— Совестно? — И Карасэс кивнула в сторону аула. — А у них где совесть? Пять лет будто в кандалах, руки-ноги скованы, из аула выйти не могу, за каждым шагом моим следят. Я не про Айсуака, на него обиды нет, что ни скажу, он и согласен. Но ведь и он уже парнем стал, девушку встретил, может, суженую свою… А я все как беспамятная кукушка, полый высохший тростник… Ну скажи, какой радостью живу я в доме мужа? Какими надеждами? — И она, уткнувшись головой ему в грудь, расплакалась.
Горячая, сбивчивая речь Карасэс растрогала сэсэна. Гладя ее по плечу, он мягко увещевал ее:
— Искать же будут, следом же бросятся. Уже ночь скоро… Возвращайся, Карасэс, ладно? — Он уже раскаялся в своей резкости.
— Кому искать-то? Куда я уехала, одна лишь вдова Аргына знает, только завтра скажет. — И как-то по-детски махнула рукой. — Мы тогда уже совсе-ем далеко будем. — И, решив, что дело улажено, вставила ногу в стремя.
А Хабрау закрыл глаза и покачал головой.
— Ай, не знаю, не знаю… — сказал он и вдруг понял, что ближе этой горестной женщины нет у него в жизни никого.
Словно теплая волна прошла в груди, глаза наполнились слезами. Даже острый испытывающий взгляд Татлыбике, вдруг возникший перед глазами, такой взгляд — любого примнет, не мог уже удержать его. Напротив, словно добавил его чувству задора. Скажет Карасэс еще слово, и не найдет Хабрау что возразить. Может, это и есть судьба?
Он застыл в изумлении от такой неожиданной и сильной перемены в себе. И перемена эта, казалось, захватила не только душу, но и все вокруг. Лошади отчего-то за-прядали ушами, фыркают, беспокойно бьют копытами землю, потому, видно, и Карасэс никак не может залезть на свою Звездочку.
Что-то со свистом пролетело возле самого уха, но Хабрау даже не шевельнулся. Перед большим событием, перед решающим поворотом своей
Только почему вдруг Табылдык, таща коней в поводу, бежит к ним? И кричит:
— Чего стоите? Скорей на коней! Бегите!
Только тут Хабрау заметил, что из леса со свистом летят стрелы и всадники в черных личинах скачут прямо на них. Вздрогнул Хабрау, словно обрызнули его холодной водой, очнулся и выхватил из колчана стрелу. Карасэс прижалась к нему.
— Скачи в аул! — крикнул он ей.
Но Карасэс только мотнула головой, оттолкнула его к лошади и, прикрывая собой, стала доставать лук. Всадники остановились и стали разъезжаться, идя на обхват трех путников. Табылдык, размахивая саблей, набросился на двоих, которые уже было совсем близко подъехали к сэсэну. Вышиб одного из седла, но другой, большой и сильный, сплеча рубанул его.
— Домой, говорю! — опять крикнул Хабрау. — Скачи домой, поднимай джигитов!
Ни он, ни она не заметили подкравшегося сзади всадника.
— А тебя здесь оставить? — зло сверкнула Карасэс глазами, и тут же торжествующая улыбка осветила лицо: се стрела вонзилась прямо в черную личину одного из разбойников. — Ага, попало?
И в это мгновение что-то сверкнуло над головой сэсэна. Мигом раньше, чем сам Хабрау, поняла Карасэс — метнулась словно рысь, обняла, закрыла его. Сабля врубилась в ее шапку, сшибла с головы и, отскочив, полоснула сэсэна в плечо. Хабрау и Карасэс так, обнявшись, и упали под копыта коня.
Хабрау, вцепившись здоровой рукой в стремя, пытается встать. Всхрапывают кони, грызут удила, поднимаются на дыбы. Пять или шесть всадников кружат вокруг сэсэна. У всех на лицах черные тряпки с прорезью для глаз.
Один из них вдруг закричал:
— Дурачье! Это же Хабрау-сэсэн! А где Айсуак? Баба же это, а не Айсуак!.. Вот вам, вот вам, дармоеды! — И он принялся хлестать их камчой.
Кто они такие, в черных личинах, зачем ищут Айсуака, а если найдут, что сделают, — ничего Хабрау понять не в силах. Рядом, вся в крови, лежит Карасэс: с запрокинутого лица сходит выражение боли, и оно разглаживается в спокойной улыбке. Что это — предсмертное удивление? Или не может поверить тому, что, когда пришло к ней счастье, которого она ждала много лет, к которому так рвалась сердцем, все и кончилось?.. Карасэс, Карасэс, светлая несчастная душа…
Но вот голос стал удаляться:
— Ничего ихнего не касайтесь! И лошади пусть остаются!.. Посягнуть на сэсэна — как руки не отсохнут!
Хабрау вскочил. От боли трясет все тело, муть наплывает на глаза. Нащупал рассыпавшиеся стрелы, взял одну, вставил в лук.
— Вот вам!.. Вот вам, грязные разбойники!
Но стрела отлетела шагов на десять и упала бессильно на траву. А черные эти привидения уже достигли лесной опушки. Вот еще раз колыхнулись перед взором и исчезли. Зажав рану, Хабрау упал на землю. Снова перед глазами закружили черные личины и, наползая, разрастаясь, закрыли весь белый свет.