Плачь, Маргарита
Шрифт:
Когда прикосновения Маргариты снова сделались призывными, он поцеловал ее в обе ладони и сказал ласково:
— Несколько дней придется подождать. Но зато потом, клянусь, ты ни о чем не пожалеешь.
Бедная, бедная девочка.
Выйдя от него, она опускала глаза, скользила тенью, пряча лицо, и при любой возможности стремилась обратно. И он, отложив дела, запирался с нею на несколько минут, чтобы снова повторять ей слова, в которых так нуждалось ее колотившееся сердце: «Сокровище, бесценная моя, я люблю тебя…»
Ее мир дрогнул и раскрылся,
«Германия, зверь, загнанный в версальский капкан, отгрызла себе лапу и снова скрылась в дебрях первозданного арийского духа! Скоро этот зверь выйдет из чащи, чтобы уничтожить своих врагов. Немцы, помните свой час и свой долг! Ваша родина — Германия! Ваша совесть — воля фюрера!..» — писал он.
— Ты собираешься произносить этот текст? — весело спросила Маргарита, заглянув ему через плечо.
Лей отвечал ей таким же веселым взглядом и усадил к себе на колени.
— Грета, ты выросла не дома и многое еще не успела понять.
— Разве нужно время, чтобы понять… Как может стать совестью нации воля одного человека!
— Должна стать!
— И для нас с тобою?
— И да и нет.
— В какой пропорции?
— Сорок девять на пятьдесят один.
— Ах, все-таки контрольный пакет мы оставляем за собой?
— Грета, поцелуй меня и позволь закончить дела. Я проспал целый день и не выучил роли.
— А я думала, ты обычно импровизируешь.
— Обычно — да. Но сейчас у меня голова забита тобой.
— Правда? — Она принялась целовать его с такой страстью, что он послал бы к черту все дела, если бы не боялся причинить ей боль.
Она это понимала. Когда он отнес ее в ее спальню и положил на постель, она лишь на мгновение удержала его руку.
— Роберт, даже если ты не сможешь жениться на мне, это уже ничего не значит. Но если ты разлюбишь меня, я умру.
Молодой каталонец Сальвадор Дали выглядел беспорядочным в движениях и мыслях, однако работая, он был точен, и мощные удары его кисти облекали в яркие одежды спонтанные проблески фантазий, пришпиливая к холсту «критически-паранойические», по его собственному определению, выдумки под острым соусом самоиронии.
— Вы стремитесь познать мир для того, чтобы его высмеять? — сказал он Гейму. — О, вы потратите уйму времени!.. Не лучше ли высмеять себя? Мир все равно примет это на свой счет.
— Я немец, и во мне больше слез, чем смеха, — с улыбкой отвечал Вальтер. — Однако, заплакав по себе, заплачу ли я по человечеству?
— Да, если ваши слезы крокодиловы! Вот в этом сюжете вы слишком искренне жалеете себя, Вальтер. — Дали указал на нежный розово-сиреневый портрет Ангелики. — Мир станет не просто смеяться над вами — он будет ржать!
— Вам тоже смешно, Сальвадор? — тихо спросила Ангелика, которой портрет казался совершенством.
— О нет, сеньорита! — серьезно отвечал Дали. — Но я гляжу на мир другими глазами. Если бы я писал подобную женщину, я… Впрочем, я не взялся бы писать
— Отчего же?
— Я выбираю объекты, которым могу что-то дать. А вы совершенство.
— Это комплимент?
— Женщине. Но не музе.
Ангелика так и не успела вкусить Вены с Вальтером; Вена же с Дали открылась ей как гигантский сюрреалистический салон, по которому ее водили, показывая новые и новые залы.
Вальтер, милый Вальтер был рядом, но вокруг был еще целый мир, и порою ей казалось, что она уже не может сделать вздоха — так полна была грудь. Несколько дней они вчетвером практически не расставались. Дали, заявляя, что не стоит тратить времени на познание мира, оказался жаден до академических мастерских и гостиных. Его энергия и экстравагантность заводили Вальтера, хорошо знавшего Академию и Вену — он был прекрасным гидом этому оригиналу, удерживая от перемещения в пространстве сразу в четырех измерениях.
«Умное знакомство, устраивающее всех, — писала рациональная Елена Грендель Лею в Зальцбург. — Мальчики сотрудничают и часто взаимодостаточны; муж сделался спокойней; девочка вызывает у меня странную жалость. Она не просто влюблена в своего мальчика — она держится за него, как за спасательный круг, и было бы жестоко выдернуть его… Если она нужна тебе самому, мой нежный циник, то следовало сразу и прямо сказать мне; теперь же мое сострадание (право, невесть откуда налетевшее) сильно возросло».
Роберта это письмо догнало уже во Франкфурте, в день суда, на котором он давал показания против людей, не имевших никакого отношения к покушению.
Лей запретил Маргарите появляться в зале суда, но опасался ее появления и периодически обводил глазами зал. Маргарита после конгресса в Зальцбурге пребывала в задумчивости, оживляясь лишь в постели, а когда он прямо спросил ее, что ей не понравилось, отвечала:
— На сцене все прошло эффектно, но я никогда не думала, что ваши репетиционные залы — такой свинарник и что, сняв костюмы, ведущие актеры превращаются…
«Ведущий актер» в этот момент лежал рядом с ней, и она не закончила.
Пропагандистская машина НСДАП давно уже вынесла обвинительный приговор, однако суд направил дело на доследование. Причиной тому во многом стали уклончивые и невнятные показания потерпевшего Роберта Лея, являвшегося одновременно и главным свидетелем. В зале суда потерпевший выглядел не то полусонным, не то полупьяным, часто путался, не слышал вопросов или вообще тупо молчал. Такого поведения никак не ожидали присутствовавшие товарищи по партии, но уже на второй день им было втайне разъяснено, что Лей выполняет установку фюрера. Установка была инициирована самим Робертом, предложившим Гитлеру и Гессу оттянуть и заболтать все, чтобы таким образом не дать семитам повода орать (особенно за пределами Германии!) по поводу невинно осужденных, а заодно пополнить партийную кассу. «Чтобы гнать волну антисемитизма, нельзя позволять семитам ходить в обиженных!» — это звучало убедительно.