Плач золотой трубы
Шрифт:
Прогуливаясь, они вышли к набережной на высоком берегу, вспомнили, как были здесь. Прошли по берегу, к центру. Николай пригласил её в ресторан, и за столиком Елена спросила:
– Если ты нашёл меня, значит, помнил, и я для тебя что-то значила, это так?
– Да, так. Я любил тебя и, похоже, что подобное еще продолжается. Всё время хотел тебя видеть.
Он сказал это спокойно и ровно, как само собой разумеющееся.
– А почему раньше не объявился? – спросила Елена.
– Сначала струсил, уехал, а потом было стыдно,
Потом они танцевали, и она объяснила то, что он чувствовал, но не мог высказать.
– Знаешь, – сказала она, – мы танцуем с тобой в одном ритме. Это как музыка внутри и настроена она у нас на одну тональность. Я почувствовала это ещё в первую нашу встречу. В жизни мне попадалось не больше трёх мужчин, с которыми было так.
Он промолчал и слегка привлёк её к себе, а она податливо подчинилась, и ему стало легко и хорошо.
Прошлое уходило, растворяясь в их общем настрое, а музыка внутри возвращала надежду…
Мой первый город
Я добирался в Краснодар и застрял в Ростове. Был конец июля и все поезда, проходящие на Юг, были забиты. Изрядно побегав и ничего не добившись, я вышел в город.
Время перевалило за полдень. Город жарился под солнцем, подставляя свои выпуклые бока. Невыносимая жара загнала меня в скверик на Садовой. Здесь был фонтан, и прохлада от него приятно освежала.
Мне нравится Ростов, особенно вечером, когда подъезжаешь, и город, устроившись по холму, закрывает полнеба и не понять, где звезды, а где огни города.
А еще приятны старые улочки у Дона, выложенные камнем и вечерний шум их дворов с запахом жареного лука и рыбы, доносящийся из полутемных коридоров, раскрытых вечером настежь.
Мне нравятся шумные, цветистые проспекты города, обрамленные каштанами и украшенные прохладным светом рекламы, а еще и девушками, наделёнными такой притягательной южной красотой, что порой и глаз не оторвать.
Да, мне многое нравится в Ростове, и иногда мне кажется, что я родился здесь и это мой родной город, но это не так.
Это началось давно и осталось как сон, который никогда не забывается. Мы привозили продавать сливы – я и тетка Клавдия, сестра отца и две наших соседки.
Мы ехали целую ночь, было холодно, хотелось спать и немели ноги – их нельзя было разогнуть, у заднего борта нам оставили слишком мало места. Выше кабины горой поднимались ящики слив.
С гулом мы летели сквозь тьму. Забываясь в дремоте, я видел розовый город, к которому ехал, преодолев каменную стойкость тетки. С легкостью я вспоминал и слёзы и мольбы, и обещания слушаться её. Всё осталось там, далеко дома и не имело сейчас никакого значения.
Я ждал дня и солнца, чтобы согреться и видеть всё, мимо чего мы едем. Я видел, как из красной зари родилось красно-оранжевое солнце. Оно подсыхало и нагревалось, а вместе с ним согревался и я, а согревшись – уснул и проснулся
Город и базар оглушили меня. Я вертелся в машине, тетки кинулись по базару, искать место. А потом мы начали разгружаться. Женщины раскраснелись, косынки их сбились, и они смеялись, ловко кидая ящики.
Люди подходили, спрашивали, улыбались и уходили, но подходили новые, и мне было легко и радостно смотреть на их взрослую игру.
Но вот с разгрузкой закончили, тетки взяли весы и начали торговать, а я, повертевшись возле, пошёл по базару.
Бесконечными рядами добра переплелось всё вокруг. Высохшими ртами старухи хвалили свои малосольные огурчики. Загорелые до черноты кавказцы в кепках-аэродромах, горячились за красно-оранжевыми рядами, и оранжевое солнце юга теплилось горками перед ними.
Воздух, густой и тягучий, как старое вино, комком залегал в горле. Запах чеснока, подгоревшего масла, мандаринов и рассола витал по базару, щекотал ноздри, волнами накатываясь на сердце и увлекая в лабиринты ларьков и стоек.
Сколько я ходил – не знаю, но когда вернулся, тетка Клавдия всплеснула руками:
– И где ты шляешься, окаянная душа! Прямо с ума сходишь, тут со сливами, а тут его нет. Чтоб не смел уходить!
Она усадила меня на ящик, дала кусок сухой солоноватой колбасы и булочку.
Тени потянулись к забору, а когда солнце закатилось за соседние дома, базар опустел и затих.
Появились уборщицы с вёдрами и мётлами. Они громко переговаривались, находясь в разных концах базара.
Вечер повис над городом. Из-за забора, из-за ближних домов и верхушек потемневших деревьев доносился манящий гул большого мира, и я слушал его, как слушают музыку.
Пришел сторож в старом солдатском бушлате. Посмотрел на нас, покачал головой, почмыхал и сказал, что базар не гостиница, и спать здесь нельзя. Тетки заволновались, пошептавшись, они дали ему по трешке. Сторож сунул их в карман и ушёл.
Мы легли спать под стойками.
Утром я проснулся и долго не мог ничего понять. Плотный гул окутывал всё вокруг, появлялись руки, загребали сливы и исчезали. Потом я вспомнил, где мы и вылез из-под стойки.
– Проснулся! – сказала тетка Клавдия. – А я уже думала – живой ли, такой гвалт, а он спит. Там, за тем ларьком вода, пойди, умойся.
Было воскресенье и, перекипев с утра, за полдень, базар опустел. Я томился под навесом, меня манил и звал город.
Тетка, забившись между ящиками, считала деньги. Я спросился пойти погулять, она неопределённо хмыкнула: то ли отстань, то ли иди. Поколебавшись, я выбрал последнее и вышел за ворота.
Отсюда пряные запахи базара уплывали в город, отсюда и я начинал знакомство с непонятным ещё мне значением – город.
Я уходил от базара и возвращался. Как только научившийся пловец пробует свои силы, отрываясь от берега, оглядывается и возвращается, так и я уходил от базара.