Плакат в окне Сиднея Брустайна
Шрифт:
Сидней. Прости, я не то сказал. Не надо, Айрис. Прочти что-нибудь из «Южных островов», я буду суфлировать.
Айрис. Не хочу.
Снова рыдания.
Сидней. Не надо, милая, иди сюда.
Пытается открыть дверь, но Айрис захлопывает ее. Он снова открывает дверь и почти втаскивает ухватившуюся за ручку Айрис в комнату.
Айрис(шагает взад и вперед по комнате, невольно взвинчивая себя). Зачем мне
Сидней остановился, полуотвернувшись, давая Айрис — уже в который раз — выговориться.
Сидней(поворачиваясь к жене, мягко). Айрис, все знают, что Гарри Мэкстон самый знаменитый импотент в Америке.
Айрис. Ну и что? От пего всего можно ожидать. Он просто притворяется, чтобы скрыть свою истинную сущность…
Сидней(недоверчиво). Бабника?
Айрис(с отчаянием). Конечно! Ты же знаешь, какая это извращенная публика — актеры и прочие.
Сидней(теряя терпение). Даже эта публика не такая извращенная. Выдумывать жалкие предлоги — этим делу не поможешь.
Айрис. Сидней, оставь меня в покое. Не хочу я никакой роли. (Она в обиде свернулась калачиком на диване.)
Сидней(не унимаясь, достает книгу, подходит к жене, встает подле нее на колени). Айрис, милая моя Айрис… (Устало кладет голову ей на колени.) Мне так хочется чем-нибудь помочь тебе… Оберечь, защитить…
Айрис. Наверно, мне просто чего-то не хватает. Говорят, если у человека есть искра, он все равно добьется своего, все равно.
Сидней. Это — один из самых романтических и самых жестоких мифов пашей цивилизации. У очень многих есть «искра», и тем не менее их топчет толпа, которая карабкается на ту же вершину.
Айрис. Ради бога, Сид, перестань валить все на общество. Рано или поздно человек начинает понимать, что он сам в ответе за свою судьбу, — это и есть настоящая зрелость. Уж что-что, а это я усвоила из сеансов психоанализа.
Сидней. Хвала тебе, доктор Стайнер! Айрис, дорогая, даже самый лучший пловец не пересечет Атлантику, сколько бы психоаналитики ни твердили, что тут виновата его матушка.
Айрис. Нечего сравнивать. Никто не может переплыть Атлантику, однако же кое-кто добивается успеха в театре. (Улыбнувшись, кладет руку ему на голову, и он усаживается у ее ног.) Слаб ты на аналогии. Так же, как и в математике. Я сначала даже не поверила.
Сидней. Чему?
Айрис. Что ты пе умеешь считать. Когда мы с тобой познакомились, я думала, ты меня разыгрываешь. Такая умница, а сколько трижды три — не знает. Господи, у нас дома почти никто не умел читать^ зато считать умел каждый. (Глядит на мужа, перебирая пальцами его волосы.) Сколько будет семь и семь?
Сидней. Конечно четырнадцать.
Айрис(быстро). А четырнадцать и четырнадцать?
Сидней(колеблется; она смеется, он устраивается удобнее у ее ног) Двадцать восемь.
Айрис.
Сидней(вдруг запутавшись). Да ну тебя! Это уже высшая математика…
Оба смеются. Айрис обнимает мужа.
Айрис. Ты ведь и представить себе не можешь, что это такое. (Глядя в пространство, машинально перебирает его волосы.) Бог мой, входишь через большущие двери в агентство… Напротив девица за столом, перед ней кипа фотокарточек чуть не до потолка. И видишь, что все ей до смерти надоело. Даже самым обходительным и милым — и тем до тебя как до лампочки. Таких, как мы, она видела миллион и сто тысяч. Едва на порог ступишь, а ей уже противно на тебя смотреть. Потом проходишь в приемную, где дожидаются эти самые миллион и сто тысяч — все напуганные, злые, готовые вцепиться друг другу в волосы. Ты садишься — такая же, как они, и не понимаешь, что ты чувствуешь, как выглядишь — ничего! Хуже всего, что абсолютно не знаешь, чего они хотят, как им читать. А когда попадаешь за дверь, уже вообще ничего не соображаешь. Только видишь их физиономии, и, ей-ей, даже хочется, чтобы кто-нибудь стал хотя бы заигрывать с тобой. Тогда бы я знала, что делать, потому что это — жизнь. Тогда можно бы и пококетничать и постараться понравиться, только со мной так ни разу не случалось, да и вообще бывает редко. Эта троица — продюсер, режиссер и драматург, — они смотрят на тебя, как на чурбан, и ждут, что ты покажешь что-нибудь захватывающее, чтобы им поспорить… А ты чувствуешь, что ни за что на свете не сумеешь прочитать так, как читала дома перед зеркалом — изобретательно, с блеском, как вчера вечером. И думаешь, на кой черт я торчу как идиотка перед этими мужиками. Какие-то глупые слова говорю и прыгаю, точно сумасшедшая… (Подняв глаза на мужа.) Знаешь. Сидней, мне иногда хочется быть… ну, жестче, что ли, (тихо) ну, как Глория.
Сидней. Глории как раз и не хватило жесткости, но не будем вдаваться.
Айрис. Ладно. Не будем. Словом, это просто трата времени. Сидней, я больше не пойду на пробу, мы это оба знаем. Не могу я видеть эти двери, боюсь… Господи, как будто мне не двадцать девять, а все сто!
Сидней. Айрис, распусти волосы.
Айрис(грубовато, но не сердясь). И дались тебе мои волосы… (Смеется, сквозь слезы.) Смешно, когда тебя любят за красивые волосы, правда?
Сидней. Ну же распусти волосы. (Он тянется и вытаскивает у нее из головы шпильки, копна волос падает ей на плечи, чуть ли не закрывая лицо. Он встает, подходит к радиоле, ставит пластинку, поворачивается, ждет. Через несколько секунд тишину разрезают берущие за душу переборы банджо, звуки растут, ширятся, становятся громче, быстрее, и вот уже неудержимо льется буйная кентуккийская песня.) Потанцуй для меня, Айрис Пародус… Сойди с холмов и потанцуй для меня, Девушка с Гор.
Айрис(посмотрев на него сквозь распущенные волосы). Я не в настроении, Сид, аппалачской девушки из меня сегодня не получится…
Они пристально смотрят друг на друга. Музыка продолжается. Снаружи к двери подходит Мэвис Брайсон, старшая сестра Айрис. Она похожа на Айрис, но крупнее, рыжеволосая, одета более модно и без налета богемности. Она стучит. Айрис поднимается, открываем дверь и тут же захлопывает, прижавшись к ней спиной и раскинув руки. Имея в виду содержимое коробки, что в руках у сестры: