Пламень
Шрифт:
— Раз-руша-ть!.. Жить над безднами!.. Дол-лой фальшивые векселя… Вроде непорочного Агнца… Создадим сверхмиры!.. Сверхцарства!.
— Что за черт… — нудовал Гедеонов глухо и сумасшедше, весь в холодном поту, все еще боясь, что неведомый голос — его собственный. — Или и впрямь я спятил с ума?.. брр… Эй ты, кто там, говори толком, сволочь, мать бы!.. — затопотал он остервенело.
— Я — черт, — отозвалось из темноты сухо.
Отвалило у Гедеонова от сердца. Обыкновенный черт, что без толку скулит в веках о покорении и разрушении вселенной да о создании сверхмиров, не так уж был страшен.
Ибо ему, Гедеонову, мучительны и жутки были только
— Ну, так по рукам? — стукнул черт в темное сердце' 'Гедеонова. — Чего ж половодить?
Но загнусил Гедеонов с ядом, крутясь волчком и костлявыми размахивая, длинными, словно жердь, руками:
— Ах ты, облезлый!.. Ах ты, шарлота несчастная! А еще целишь быть царем жизни… Да ты и в подметки не годишься хлыстам этим куцопузым… Те, брат, не на словах, а не деле создают миры… А ты что создал за всю свою чертовскую жизнь?.. Попусту болтать — это ли называется творить?.. Мать бы… Нет… одно нам осталось:
душить да гадить!.. — харкнул он яростно. — Ни на что мы больше не способны, нужно сказать правду! Одно осталось… Мстить за красоту! За радость! За солнце! Ах! Если б я создал миры… да наслаждался б ими один-одинешенек. А так — лучше ничто! Но и в этом нет мне утешения… Ни в чем не было мне утешения… И не будет!.. А будет только одно — как загасить солнце?..
XIII
В звоне волн, звезд и цветов златокрылая качалась ладья. Пели хвалу рассвету сады. Гудели леса и водопады:
Крутогоров шел в миры в свете и славе своей.
А хороводы мужиков, к горным подымаясь вершинам, воздевали ликующие руки:
— Солнце!..
Яркий свет, ринувшись грозным прибоем на горы, леса, гнал в темные провалы, непролазные дебри и глухие заросли сгибающихся в кольца, шипящих, разливающих яд гадов, жутко хохочущих с желтыми мертвыми глазами сов.
В тьме провалов верещала люто, корчилась нечисть, киша под темными навесами глыб. И скрежетал зубами в смертной нуде, забившись в глубь расщелины, Гедеонов.
А светлый гул и хвалы гремели все ярче и величавее. И белокрылые ангелы сыпали нетленные цветы…
Неприступный ударил в загорелые лица мужиков огонь. С высоты, от Престола сходил по алой лестнице Света Крутогоров, неся зажженное а ночи Солнце. И возглашал, пел пламенник радостно и страшно:
— Вот он, день звезд!.. Гремит в цветах светоносных. огниво мира. Это счастье и юность вернулись к земле в звоне звезд-солнц скрытых…
Здравствуй, звезда утренняя, заря жизни, свобода! И — да не будет мести тьме!.. Дарите радость и врагам — братья!.. Нет выше награды, чем сердце, зажженное любовью навстречу ненависти… Кого одаряли бы светлые, не будь темных? Так привет тебе, дорога Света, бессмертное светило, солнце!.. Ты — только вестник, посланный неведомыми твоими братьями-солнцами в бездны, намек замирного огня безмерного, что пребывает за пропастями небытия… Твои лучи дают смертым бессмертие. Ибо самое страшное, чем покаран человек на земле, — это смерть. А ты даешь… надежду безнадежным, солнце, наш жизнедатель… Ты пробуждаешь душу в песне, зовешь нас на подвиг и делание созидательное. Каждый получает то, чего ждет. Неверующий — небытие. Пресытившийся — ничто. Палач и мучитель — муки духа. Созидатель и творец — бессмертную жизнь. Ты, солнце, ищешь тех, кто к тебе стремится. Благодарение тебе за то,
Сквозь тьму и провалы, в свете звезд — солнц, к чертогу замирного огня — вперед, избранные мои!.. Там, впереди — Пламенный Град! Радость! Радость! Радость!
— Свобода!.. — ликовали хороводы. — Радость — Солнце!..
Охваченные грозами, трепетом, падали ниц люди, птицы и звери, склонялись сады и леса, приветствуя ярко-алое Солнце, заженное в ночи… Вселенной.
Книга четвертая. Проклятье
I
Город Старгород — древний город.
Когда-то это была колыбель торговых гостей заморских, вольных ушкуйников. Теперь там: по одну сторону в дворцах — заводчики-толстосумы, доролупное начальство, по другую в лачугах-рабочий люд. Надо всем — каменные корпуса, трубы, гудки, машинный гул:
это и его фабрично-заводской новый Старгород.
Сюда-то из диких поселков, из приозерных трущоб лесных перебрался Андреи с неразлучной своей тележкой и редкостными пассажирами на ней. Сопутствовала Андрону Власьиха-побирушка.
Неспроста перекочевал сюда бунтарь-красносмертник. Позвали его земляки — фабричные. Готовить голытьбу на штурм чертовых твердынь. Забивать кол осиновый в трещину расколотого шара земли.
Забивали сами доброхоты кол тот словом. А Андрон должен был забивать — убогими, голодными, сиротами, калеками. И Андрон — забивал, глумил, крошил твердыни врага, трещина ширилась, мир раскалывался пополам.
Скоро всем этим миром завладеют обездоленные, труженики, а тунеядцы — да погибнут от лица огня! (Так мнилось голытьбе.)
Но толстосумам-тунеядцам поспешествовали темные, «несознательные» глупцы из своей же братии: странники, богомольцы, скитники, бродяги, монахи, злыдота.
Под Старгородом, на надречной скале, в древнем лесу, ютилась обитель беглых: называлась она Загорской пустынью. Туда и стекались темные, чтоб помогать врагам, а свое счастье продавать за чечевичную похлебку покоя и славы.
Загорская пустынь — древняя пустынь. В высокой, замшелой, с грозными бойницами каменной ограде, по диким крутым срывам старые теснились, облупившиеся башни, часовни, кельи, обросшие глухой крапивой и бурьяном. Под ними перепутывались подземные, полуобвалившиеся потайные ходы. В древнем, низком узкооконном соборе над литого серебра царскими вратами висела на широкой шелковой ленте темная чудотворная икона Спаса Нерукотворного в золотой, убранной драгоценными каменьями ризе, с двенадцатью хрустальными неугасимыми лампадами перед старым резным кивотом.
Прозорливцы-схимники и старцы в пустыне не переводились исстари.
Но в монастырь, заброшенный в непроходимых глухих лесах, среди отверженцев и язычников, никто не заглядывал. Туда только ссылали провинившихся монахов.
Прежде хоть из дальних краев приходили богомольцы на поклонение древнему Спасу; А теперь и они, Прознав, что игумен монастыря — сатанаил, перестали ходить.
Вячеслава забубенная братия Загорского монастыря избрала-таки игуменом: по Сеньке и шапка.
Но злыдота не давала покою Вячеславу даже и теперь. На миру жгла, клеймила его курвелем, хабарником, чертовым прихвостнем. Харкала ему в глаза всюду, где бы ни встретила.