Пламенем испепеленные сердца
Шрифт:
— Весь этот драгоценный и трудный для добычи товар должен был продаваться казне за медные деньги, а казна продавала его иноземцам за серебряные монеты. На земском соборе во всеуслышание было сказано, что первопричина разорения и всех бед страны в медных деньгах. Мольбам и прошениям простолюдинов конца не было. Государя умоляли избавить народ от медных денег и фальшивомонетчиков. Приказ тайных дел по велению государя стал хватать и пытать тех, кто самовольно чеканил монету. Расправлялись с ними жесточайшим образом — отрубали руки и ноги, заливали в рот расплавленное олово. Отчаявшийся народ распространил так называемые «воровские листы», в которых Милославские, Ртищевы, Хитровы, Башмановы и другие вельможи были объявлены изменниками царя, тайными
— Тут непременно и иноземцы были замешаны, — заметил Теймураз.
— Без этого не обошлось, наверно, — снова осмелился вставить слово Чолокашвили.
— Многие царедворцы и вправду оказались уличены в казнокрадстве, однако государь воздержался…
— Это не требует объяснений, сынок. Наказание вельмож связано со многими сложностями. Мне это понятно, — тяжело вздохнул Теймураз и опять провел указательным пальцем по лбу. Ираклий продолжал:
— Государь не оставил без наказания ни одного из воришек, а вот крупные казнокрады преподнесли дары тому же Милославскому и вышли сухими из воды. Бунтовщики сговорились меж собой, они не стали делить расхитителей на крупных и мелких. Первейшей их мишенью был Илья Данилович Милославский. Подготовленный в ночь с двадцать четвертого на двадцать пятое июля бунт был осуществлен двадцать пятого же голытьбой да частью стрельцов, среди которых были распространены слухи, будто бояре, изменники государя, выполняли волю польского двора. Шведские соглядатаи чрезвычайно заостряли внимание на голоде и бедах московитян, подстрекали к выступлениям против государя. Начался бунт на рассвете двадцать пятого июля — на Сретенке, Лубянке, подле вывешенных там обвинительных листов, стали собираться люди, и начали читать громко те листы. До того дело дошло, что капитан князь Кропоткин приказал своему ротному барабанщику бить в барабан, дабы заглушить людской гул. Одни двинулись к кремлевской площади — там собрались тысяч пять бунтовщиков, а другая часть толпы направилась в Коломенское, где пребывал царь со своим семейством, четырнадцатью домочадцами. По пути к толпе присоединилось еще множество смутьянов. В коломенском дворце бунтовщиков никто не ждал, там спешно готовились к дню ангела сестры государя Анны Михайловны. Государыню обслуживала едва ли не добрая сотня приближенных, не говоря уже о царской свите и сторожевых, которых было не меньше пятисот.
Несметная толпа смутьянов дерзко обступила коломенский дворец и забросала вышедших утихомирить их бояр прошениями, среди которых первейшей была просьба доложить об их приходе государю, только-только вышедшему из храма после утренней молитвы.
Государю доложили, и в окружении стражников-стрельцов, охранявших его, он вышел к пробравшейся во двор дворца толпе.
Двое мужиков — Лука Жидкий и нижегородец Михаил Жедринский — шапками подали государю челобитные и стали просить, чтобы он без промедления наказал изменников.
Государь неторопливо воздел десницу и громко, однако же степенно, спросил, кто такие будут изменники, что вы, мол, желаете и о какой измене речь ведете.
Толпа загалдела. Государь стал успокаивать толпу, строго упрекнув за невоздержанность.
Царское семейство и те, кого смутьяны требовали выдать на казнь, заперлись в своих покоях и от страха дара речи лишились.
— Ты-то где был? — приглушенно спросил Теймураз.
— Подле государя, — ответил Ираклий и продолжил: — Под конец государю и боярам удалось утихомирить толпу, посулив уменьшить подать. Государь обещал также найти и строго наказать вороватых бояр, однако же сказал, что содеет это без чьей-либо помощи, ибо только он сам вправе и казнить и миловать. В знак расположения и согласия государь возложил даже свою десницу на плечо одного из смутьянов, — крепкого да рослого молодца.
— А потом? — спросил тихим голосом Теймураз.
— А потом того же молодца вздернули на виселице перед коломенским дворцом.
— Этого уж делать не надобно было.
— Не так-то просто дело обстояло, дедушка. Покинув Коломенское,
— Да, нелегко обуздать разъяренную толпу.
— А что с медными деньгами? — спросил Чолокашвили, поощряя своего подопечного.
— Бунтовщиков истребили поголовно, однако же и медные деньги изъяли из обращения.
— Тяжела судьба монарха; царю — властвовать, подданному — покоряться, но как же быть, когда посредник меж ними криводушен да на руку нечист, — Теймураз вздохнул и принялся вышагивать по палате.
…Было за полдень. В палате по-прежнему слышалось лишь шарканье валенок Теймураза да веселое потрескивание огня. Ираклий умолк, поняв, что дедушка счел рассказ его законченным и теперь шагает взад-вперед, предавшись своим думам. Чолокашвили, тоже думая о чем-то своем, подошел к печи и начал подбрасывать дрова.
Теймураз вдруг остановился и прислушался к легкому шороху, доносящемуся из дверных щелей. Ираклий и Чолокашвили последовали его примеру, но тут же на их лицах отпечаталось спокойствие, посудилось, мол.
— Эти шорохи, дедушка, обычны для кремлевских палат да светлиц…
Не успел он досказать свою мысль, как дверь отворилась с легким скрипом и в палату пожаловал царь Алексей Михайлович, кивнул всем, мягкими шажками приблизился к Ираклию и уставился ему в глаза. Юноша не знал, что предпринять, куда отвести взгляд. Прошло изрядно времени, прежде чем царь опустил веки, костлявой рукой взял его за подбородок, потом похлопал отечески по плечу, улыбнулся благосклонно и присел к столу, дав Теймуразу знак занять место рядом.
Теймураз сел.
Ираклий встал подле государя Алексея Михайловича.
— Знаю, интересуют деда твоего радости и невзгоды моего государства, как и меня интересуют ваши владения. Однако передай ему, что никто лучше меня не поведает ему ни про государство мое, ни про медный бунт.
Ираклия словно подбросило, на лице Теймураза изобразилось изумление, у Чолокашвили глаза чуть ли не на лоб выкатились, когда они услышали о медном бунте из уст Алексея Михайловича, упустив из виду, что в разговоре употребляли русские слова, а во всех дворцах и стены слышат… Государь же, будто ничего и не случилось, продолжил степенно:
— Скажи деду своему, что завтра чуть свет тронемся на Коломенское, а оттуда желаю на волчью охоту с ним отправиться.
В Коломенское прибыли к рассвету. Здесь обоих государей с их свитами встретили с царскими почестями.
После легкого завтрака Алексей Михайлович повел гостей в особую палату, отведенную в нижнем этаже дворца для охотничьих ружей и снаряжения, Огромная палата была заполнена луками и стрелами, пиками и копьями, мечами, саблями, шпагами, кацавейками, шубами, седлами да сбруями, шлемами да щитами. Тут же лежали выделанные шкуры оленей, лосей, волков, медведей и всевозможных других зверей, чучела голов и цельные чучела крупных и мелких зверей. Все это изобилие предназначалось для подношений и даров гостям.
Алексей Михайлович произнес, обращаясь к Ираклию:
— Выберешь по четыре шубы из каждого, меха и преподнесешь деду своему, пусть с собой в Грузию возьмет. А выберешь после охоты, сейчас же с ним про охоту: надобно потолковать, — присел на покрытую шкурами деревянную кровать и Теймуразу дал знак садиться. Ираклий, Чолокашвили и пятеро из свиты, что вошли вместе с царем в палату, остались стоять.
— На этой самой кровати, — лукаво улыбнулся государь, — иной раз шалил я, когда силушка была да сердце повиновалось. Хорошая девица, гладкая, яко поросеночек — не только для царя, а и для простого смертного бальзам сущий, утешение душе и телу, иной раз получше затянувшейся обедни.