Пламенеющий воздух
Шрифт:
В те же секунды завертелась вокруг собственной оси — быстрей, быстрей — чертова мельница…
Порошков мягко осел вниз и на полу неловко скорчился.
И тут произошло странное: борода его седая, борода узко-длинная, стала на глазах чернеть. Из белой с желтинкой она стала превращаться в каштановую. Загорелись чумовым блеском закрывшиеся было глаза. Нос вялый, нос кривой и бледный налился блеском, силой. Даже узловатый палец, которым Порошков хотел напоследок в кого-то резко ткнуть, потерял свои хондрозные наросты, выровнялся и засветился слабо-розовой краснотой, какую можно увидеть, рассматривая
Трифон протер глаза.
— Хоть перед смертью… а стал, а стал… моложе, — голос Порошкова, звонкий, студенческий, был тут же оборван страшным хрипом и даже каким-то клекотом.
Лежа на спине, Порошков закатил глаза и приготовился умирать.
Но не умирал и не умирал.
— Что за черт? — поиграл Порошков все той же студенческой фистулой. — Что, говорю я, за черт?
Тут черт свою морду меж ножек намертво закрепленного стула и выставил.
Был это даже не черт, чертенок: ничтожный, жалкий, мокрый. Из примечательных особенностей была у черта только олимпийская перевязь, перекинутая от плеча до паха, да короткая кочерга в запекшихся бугорках и загогулинах.
На перевязи прилежным ученическим почерком было выведено:
Нет — эфирным бредням! Все должно быть как раньше!Трифон поставил стопарь на какую-то приступку. Он уже хотел было выразиться в том смысле, что мельницу не зря в народе прозвали чертовой…
— А холодная водица нынче в Рыкуше, — опередил Трифона чертенок и еще сильней съежился, а мельница — та, наоборот, заходила ходуном.
— Останови, останови, чертяка!
— Не в силах я! Не я включал — не мне выключать. Наука ваша блядская далеко шагнула… Ох и нагорит мне!
— Кончай выламываться! Останови, анчутка!
— Да что я могу! Я к вам за рецептом прибыл… У нас про такую отраву уже лет триста слыхом не слыхали.
— Не паясничай! Останови, блин…
— Да ей-ей, не могу. Возможности такой не имею. Чистый эфир нас, чертей, под корень изводит. Вроде как спиртом с ног до головы окатит — и ничтожит, и рвет! Мир ваш с эфиром стал плотней соединяться — тьмы и поубавилось. А как без тьмы? Солнце-то небось быстро всем вам глазки повыпечет! А эфир — он что? Был — и нету его. И никакого от него достатку, никакой прибыли! Уж вы мне поверьте, пустое дело с эфиром на земле затевается! Это, господа ученые, все ваши штучки. Хуже чертей вы! Особенно этот вот, Порошок. У него и спирт особый. Как бы сказать… эфиристый! Хорошо отравили его, подлюгу.
Верчение мельницы тем временем приобрело ровный, даже успокоительный характер.
«Спирту я, что ли, перебрал?» — задумался Трифон.
«Уи, месье, уи! Спирту, спиртяги!» — будто бы даже улыбнулся Трифону давным-давно отравленный, но сейчас отнюдь не синий и не расхристанный, а весело на стуле — нога за ногу — сидящий Рене Декарт.
Трифон сжал вертящуюся голову предплечьями.
Тут вскинулась меланхоличка Лиза.
— Не получилось, Триша, тебя травануть…
Трифон отнял предплечья от головы, глянул на приступку, силясь понять, из чего пил.
На приступке стоял поданный Лизой и даже не надпитый стопарь. А пил Трифон, оказывается,
— Ну и придурок ты, Петрович, — проговорил тихонько, успокаивая сам себя, Трифон.
— Не получилось… — опять затянула свое Лиза, — ну так я сама выпью.
— Лизка, брось! Мы же договорились! Не пей… — вымазанный хуже черта Пенкрат кинулся к Лизе.
Но та задумчивыми глотками и с улыбкой малахольной свой джин уже пила…
На Лизу отрава подействовала быстрее, чем даже на лежащего Порошкова. Ее шатнуло, потом резко скрючило. Но Лиза не упала, а, шатаясь, пошла к небольшому с облупившейся амальгамой зеркальцу, висевшему на стене, перед которым года три назад еще брился ученый Порошков.
— Так это ты, Пенкрашка, ее ко мне подослал?
— Я. А то кто ж? Но только не ее к тебе, а тебя к ней. Как мысли твои дурацкие было изловить? Как тетрадочки, не торопясь, просмотреть?
Пенкрат выхватил из-за пазухи и встряхнул в воздухе Трифоновой ученической тетрадью.
— Отдай, козлина!
— Это ты козел, Усыня! И Порошок твой козел! Ты думал, никто не узнает, куда вы роскосмосовские денежки вбухиваете? Думал, весь этот бред с мельницей ветров достоянием общественности не станет?
— А ты у нас теперь обществоведом, я вижу, стал. Может, в Архнадзор или в партию какую вступил?
— Да, я вступил! И партия меня поддержит. Партия выведет тебя на чистую воду!
Крик Лизы прервал спор ученых.
— Мать моя… была женщина… — чертенок сунулся было опять под стул. Но потом передумал.
Отрава подействовала на Лизку странным образом.
Даже сзади, со спины было видно: она на глазах стареет! Спина горбится, кисти рук грубеют, краснеют, покрываются, как у прачки, цыпками, ноги начинают искривляться, подламываться…
Обернувшись, Лиза хотела что-то грозное крикнуть.
Лучше б она не оборачивалась!
Иссеченное черными глубочайшими прорезями лицо, расквашенный нос, порванные малярией губы — напугали мужчин хуже черта.
Трифон и Пенкрат, как по команде, отвернулись. Лиза кинулась лицом в стол, завыла. Чертенок с кочергой подошел к ней, наклонился, снизу и сбоку заглянул в лицо, причмокнул языком:
— Слюшай… Такой женьщин… Такой женьщин зря расходоваль. — Потом, бросив ломать кавказца, устало сказал: — Ну, я пошел. Дела тут у вас… Остаток отравы, если позволите, с собой заберу. Давно одному московскому коррумпанту влить ее в супчик пора… А вы уж тут сами, без меня… Ты, Порошок, вставай, хватит «делаться». Мы с тобой скоро серьезно поговорим!
Черт исчез, мельницу резко качнуло. Но вскоре потихоньку, как старая парковая карусель, со скрипом и вздрагиваниями стала она останавливаться.
Однако, на минуту приостановившись, мельница вдруг завертелась с новой силой. Но уже в другую, сторону, против часовой стрелки.
— Ура! Понеслась! Гони этих! Их счастье, что они отраву на мельницу, а не в «Ромэфир» принесли. Теперь поболеют — выздоровеют. Молодилка моя заработала!
Мертвый Порошков вскочил на ноги. Пенкрат отступил на шаг, потом подбежал к обезображенной старостью Лизе, поднял ее, кое-как взвалил на плечи, и, пачкая голубенький Лизин плащ жирным волжским илом, потащил к двери.