План битвы

Я открываю глаза и тут же снова зажмуриваюсь. Свет. Нестерпимо яркий, ослепительный, режущий глаза… Некоторое время держу веки закрытыми, а потом чуть-чуть приоткрываю. Уже лучше, уже не так больно. Почти нормально… Уже даже можно смотреть. Пытаюсь пошевелиться. Грудь и плечо разрезает острая боль.

Надо мной белый потолок. Солнечный свет наполняет комнату с белыми стенами. Я на кровати в полусидячем положении. Грудь и правое плечо забинтованы. Левую руку саднит. Боль кажется очень знакомой.

А может, я ещё там, в том самом госпитале, а то что якобы со мной случилось оказалось коматозным сновидением? Вся жизнь после ранения, шаурма, Бобик, маршрутка и перемещение в 1980. Точно. Я был в коме. Пролежал тут годы… Нет, а чего тогда под ключицей до сих пор болит?

Пахнет озоном и больницей. Поворачиваю голову. Тумбочка, стакан с водой, стул, капельница. Всё, как в том госпитале, где я лежал, в той жизни. Блин, но если я был всё это время в коме, то не мог видеть того госпиталя. Хрень какая-то.

Голова немного идёт кругом и изображение чуть сбоит. Неплохо меня накачали, прям как живой. Надолго ли…

Дверь приоткрывается и заглядывает медсестра. Хорошо бы она оказалась рыжегривой Таней Пронькиной. Но нет, не она. Блондиночка. Но тоже молоденькая, вроде даже ничего себе. Подойди-ка, дочка, рассмотрю тебя получше.

Сестричка, заметив, что я слежу за ней выдыхает:

— Очнулся…

Замерев на секунду, она тут же выскакивает из палаты, оставив дверь приоткрытой. Точно в коме был, раз она так шухернулась. Но хорошенько обдумать эту мысль я не успеваю, потому что дверь снова открывается, на этот раз широко и уверенно, и на пороге оказывается смуглая высокая черноволосая красавица в белом халате, накинутом на плечи.

Она шагает ко мне, и её полные сочные губы расплываются в улыбке, а вокруг глаз появляются тонкие лучики. Она наклоняется и целует меня. Ах как сладко целует… Почему только так коротко…

Девушка выпрямляется и, подвинув стул, присаживается рядом с кроватью.

— Ну, как ты? — спрашивает она ласковым голосом и лицо её становится встревоженным и строгим.

— Теперь, когда ты здесь, — пытаюсь улыбнуться я, но пересохшие, слипшиеся губы не слушаются, и я едва могу договорить, — просто отлично. Только вот не пойму… кто ты?

Я хлопаю глазами, и она хлопает глазами, становясь вмиг беззащитной девочкой, не знающей, что делать и говорить.

— Я…

Мне становится смешно и, не сдержавшись, я начинаю смеяться и тут же начинаю кашлять и охаю от боли. Глаза моей посетительницы наполняются ужасом, она вскакивает со стула и в этот момент в палату входит энергичный мужчина в белом халате. У него бородка и усы, как у Чехова, а очки, как у Андропова, на голове белый медицинский колпак, на шее стетоскоп. Давешняя сестричка семенит за ним, заглядывая через плечо.

— Так, а это у нас что? — строго вопрошает доктор глядя на мою смуглянку. — Посещения строго запрещены. Вы кто?

— Доктор, — взволнованно и торопливо говорит она, показывая на меня рукой. — Он… Он память потерял, меня не смог вспомнить…

— Погодите, — хмурится врач.

Ему лет пятьдесят, он крепкий и коренастый, борода почти полностью седая, взгляд твёрдый, стальной.

— Айгюль, — хриплю я, — ну что ты, разве ж тебя забудешь? Конечно помню, я просто тебя разыграл.

Она опять хлопает большими ресницами, пытаясь обработать новые данные.

— Ах ты, — она набирает полные лёгкие воздуха и вдруг заливается смехом. — Ну, Егор, знаешь что…

— Так, девушка… — строго говорит Чехов. — Айгюль. Выйдите, пожалуйста, вам здесь быть никак нельзя. Если хотите, можете подождать у ординаторской, я вам потом объясню положение дел.

— Поросёнок, — качает головой Айгюль. — Разыграл меня. Хорошо, доктор, спасибо. Я вас подожду.

— Значит, с памятью у вас всё хорошо? — спрашивает врач, когда Айгюль выходит из палаты. — Какой сейчас год?

— Две тысячи двадцать третий? — опасливо спрашиваю я.

— А если подумать?

— Ну, если и не девяносто девятый, тогда восьмидесятый. Начало июля, скоро Олимпиада. Сто процентов.

— Ну вот, так-то оно лучше. А звать вас как?

— Брагин Егор Андреевич, — отвечаю я. — Двадцать пятого января тысяча девятьсот шестьдесят третьего.

— Хорошо. Я ваш врач. Краснов Игорь Александрович. Я вас прооперировал. У вас пулевое сквозное проникающее ранение правой половины груди с повреждением лёгкого. На ваше счастье, рёбра, ключица и лопатка целы. И лёгкое едва задето.

Блин, слово в слово, как тогда. Видать от переломных точек в судьбе не уйти, хоть тресни.

— Пневмоторакс? — спрашиваю я.

Он внимательно, чуть прищурившись, смотрит на меня, прежде чем ответить и отрицательно качает головой.

— Нет. Операция прошла хорошо. Мы вас даже не стали в реанимации долго держать. Так что жить будете, но поваляться в больничке придётся.

— Сколько? — хмурюсь я, хотя уже и сам знаю.

— Пока не могу сказать. Но готовьтесь минимально на месяц, потом дома ещё недели четыре и реабилитация.

Год у меня эта рана пустяковая отняла. Ну, в прошлый раз то есть.

— Плохо. Работать же надо. И в ВУЗ поступать…

— Ну что ж поделать. Пуля дура, как известно, а жизнь-то она важнее, как думаете, молодой человек?

— Не знаю, Игорь Александрович, делайте, что хотите, но чтобы завтра я был здоров и готов к выписке. Некогда мне здесь у вас бока пролёживать.

Доктор Краснов округляет глаза.

— Простите, пошутил, — говорю я, морщась от боли.

— Хорошо, конечно, что вы шутите, а не рыдаете. Да-с… Хорошо. Мы поняли, что вы умеете и любите шутить. А теперь, Егор Андреевич, давайте делом займёмся. А дело у нас общее — ваше здоровье. У вас сегодня посетители будут. Я категорически против, ведь вам покой нужен, сон и положительные эмоции. В общем, давайте сразу договоримся, главная наша задача — это ваше скорейшее выздоровление. Поэтому прошу строго и неукоснительно выполнять все рекомендации и назначения врачей. Безо всяких шуток. Договорились?