План D накануне
Шрифт:
— Ну так уж и к концу… хотя, конечно, обстановочка та ещё… напоминает преддверие…
— Сейчас, сейчас, я пока слишком растерян, но… да, точно, открывается какое-то там дыхание.
— Вот и прибереги, когда будем бежать по тоннелю от ищущего ещё и ещё кислорода пламени.
Даже вот так, с перегибами судьбы, когда приходится не жить, а зигзагом ковылять к полуночи всякий день, из их числа, очевидно, быть выгодно. Сектанты с высоким положением все как один патологичны, поскольку забрались куда-то в их штормтрапе, урвали почестей в продвижении вроде как собственного оригинального взгляда, ну хоть практики, а на самом деле запутывания, запутывания и ещё раз запутывания бытия, когда возможна любая трактовка, когда вляпаться в подворотне к своему дуплексу в дерьмо клонированного мамонта и хорошо, и плохо; что их водят — на благо и рецидивистам, и держимордам с урядниками. Индексация эмеритуры в семь раз меньше инфляции — слава тебе Велиар Шуликон Трахоподобный,
По хрен, кому это дойдёт, я здесь уже сто лет, все мои давно умерли, может, правнук-крановщик ещё трудится, ещё в партии, да я представляю, что ему наплели обо мне, ладно, это я сгущаю, но, видать, хоть то, что я сгинул без вести где-то на той стороне союза.
Нижеследующая фрагментарная запись воссияет в полновесном смысле, только если какой-нибудь идиот, как мне предчувствуется моим насосом из латуни, слишком долго продержит её над факелом, выискивая тайные смыслы, в результате чего будет утерян общий и единственный. Возможно, их посетит не такая уж скверная мысль придумать и домыслить за автора все перипетии натаскивания камикадзе и представить полную, но лживую картину, однако, к бабке не ходи, станут раздаваться такого рода концерты, мол, это оскорбит чьи-то чувства, даже если автор не выжил и не соотнёсся с адресатом, выясняя, то ли они получили, что он им предназначил.
Такая влажность, а эти будды пичкают меня железками всё больше, давая понять на своём, мол, я сам виноват, вывёртываюсь в способах, а как иначе, вы, желтопузые, если остаётся всё меньше плоти, телес моих бедных, что родила мать, ну и я, не будь дурак, начинаю уже примериваться к механике.
Я, надо думать, всё ещё в Мабалакате, на Лусоне, хотя редко могу покинуть бункер и вкусить этой адовой жары, здесь внизу также не кущи с падающим в руки манго и ананасами из вентиляции, а наверху ананасы в коллекторах есть. Тот паренёк, то есть хрыч, при котором я состою, хоть и не узкоглазый, но пашет на них и двигает дело, в японском, конечно, духе, что может многое изменить, а я навроде жертвенной модели, раз в два дня меня гоняют в учебный класс и демонстрируют, хотя даже я запомнил уже все тамошние рожи, так что ума не приложу, что этот хренов лектор им вкручивает обо мне. А Жорик всё толмачит и толмачит, то ему не так, это не эдак, его скоро казнят, так мне кажется, сочтя вредителем, америкашки уже давно на Филиппинах, а он что ни день выискивает трактовку слов, хотя Императорскому этому флоту давно уже пора начать ухать по авианосцам, как они хотят, не то будет поздно.
Сперва я выстрелил себе в сердце, когда уже мочи не стало жить в этой субэкваториальной муссонной кастрюле, так эти кулибины, а джапы в этом деле ох как волокут, вспороли меня и вставили тот хитросделанный эжекторец, а когда я, очухавшись после забытья, вспорол себе вены и сцеживал руду, пока не откинулся назад на подушку, вкачали в артерии какое-то масло, всандалив мне ещё несколько длящихся от пят до носа катетеров из латекса, загрузив их также.
Из ознакомительных целей я сживался с новым собой и ничего не делал, сопутствуя по тоннелям Георгию, что тогда, насколько я выведал, был на середине апологии. Да он её уже закончил вчёрную, но всё гнался за нюансами, думая, что только тогда, когда запись Коновалова перейдёт на японский слово в слово, это совсем уж сметёт рассудок лётчиков, и они точно не сделают в последний момент бочку.
Вообще-то здесь сплошь экзотика, если все дни не торчать под землёй, а так, заплыть, скажем, на пароходе. Вулканы есть, горная цепь, речка Кагаян, на которую все филиппинцы на этом острове, надо думать, молятся, что ни день снуют обезьяноеды и гарпии, а также кровавогрудые куриные голуби, поди разберись, кто жутче. Хотя, думаю, я-то всех переплюну.
Голова у меня теперь на телескопической платформе, латунной же, суки, любят всё жёлтое, нижняя челюсть ныне — домкрат. После того, как я вспорол себе брюхо и мне заменили кишки и желудок, надобность питаться по-человечески отпала, чавкать, чтоб всплыть глазами из бункера, мне не хватает коленец, а тут только биться головой о свод можно. Я так мыслю, это они меня таким образом отвлекают от воспоминаний о Халкин-Голе, что-то я там, полагаю, видел такого, чего нельзя раскрывать, хотя, с иной стороны, что ж тогда берегут? Японцы-то затейливые, их хрен поймёшь. Воевать они любят, если найдёт, да только силёнок маловато,
Георгий иногда со мною откровенничает о своей жизни, я-то о своей и не заикаюсь. Он, видимо, думает, что я изначально был автоматом по подобию человека, с которого теперь сходит шкура, так вот, всё там у него было занятно, не без гоньбы властями предержащими, как он их называет, если не брешет. Вроде он там заговорщик, естественно, против царизма, во второй-то половине прошлого, но только слишком хитророждённый у них был путь всех подорвать, а именно изнутри мозг обывателя, словом, как, собственно, микадо и замыслил расправиться с америкашкиным флотом, только удлинив цепочку на звено-другое. Я тогда, само собой, ещё не родился, но план их мне смешон, быть может, я не знаком с реалиями империи после Парижского трактата, да и вообще после отмены рабства, но разить царя «Алисой в волшебной стране» — это, я вам скажу, уровень, как ни посмотри. Он тогда переводил с английского Кэрролла, когда его угораздило своротить на японский, ума не приложу, так, по намёкам только соображаю, что он от гона Третьего отделения куда-то к Владивостоку и дёрнул, ну а там уже понятно. Как он примкнул к вражеской армии, вот вопрос, хотя, если он в этом регионе уже восемьдесят лет, то кто ему враг, тем паче что война-то с США, а мы им здесь не союзники, там, в Европе, надо думать, ещё не всё кончено.
Ладно, там генерал Макартур ворочается на выброшенных волной водорослях по наши души, спит и видит свои триумфы, я их как-то, не знаю как, отодвигаю, дед Гоша и вовсе приближает ему жопу, видимо, япошки, когда брали его переводить защитную речь, были не в осведомлении о старом фиаско этого революционера, да и сейчас нет, так глубоко кто отсюда может копнуть?
Череп себе прострелить я уже не могу, броня, но, как всё это в очередной раз надоест, подумываю шмальнуть через глазницу, может, напротив жерл моих они титан в обеих кристаллических модификациях и не вставили, там же всякие другие взаимосвязи.
Дело наше правое, я всегда недолюбливал Новый свет, так долго открывали свой второй фронт, сукины дети, пусть лучше желтопузые тут у себя спразднуют, а как они на СССР станут скалиться, я себя уж точно кончу, изыщу способ и, может, весь труд Жоры, пока ещё не тиражированный, с собой заберу, тогда они лётчиков херушки уговорят разбиваться. Всё просто, надо только знать систему. Зовут меня всё ещё Михаил Югов.
— За окном разыгралась метель, фонари светят совсем не так, как били они тьму в моё время. Да и тьма больше не является прибежищем того, что играет большую роль в выживании. В студии тихо, только обивка микрофона потрескивает от разрядов статического электричества. Через открытую дверь видны отблески новогодней гирлянды на лакированном паркете коридора. На свисающих со свода колонках пыль и следы пальцев, пробовавших её. В зеркалах с моего ракурса ничто не отражается. Кресло гостя через пульт от моего повёрнуто спинкой. Вязаная шапка, поверх которой я надеваю наушники, прицеплена на кактус, за жизнь которого в настоящее время ведётся борьба. Уборщица — мой компаньон по вечерам — уволилась. Клетчатая рубашка с всегда закатанными рукавами не на мне, не греет. Тихо. В проводах ничего нет, совсем ничего. Снег кончился. Тихо. Мы продолжаем нашу кампанию.
Подполковник был один, прочувствовал эти новые вводные, на которых предстояло строить стратегию, развивать движение и служить Отчизне. Все ушли, вон просека между стволами, теряется в ночи, теперь бивак на её конце, а дорога и близко не закончена. Вид сверху, огненный круг, и тёмная масса отдаляется от него, торя путь в сугробах, в их холмах, точь-в-точь обмороженные французы отступают на запад, но у его молодцов лица не такие синие, хотя сейчас он уже ручаться не может.
Порешить графа теперь его святая обязанность и одновременно светлая грусть, отчасти надежда, отчасти объяснение того, почему ему не сесть под липу и не заснуть вечным сном, при полном параде, отвязав и пустив коня по следу отряда, положившись на волны мороза, его особого универсума в лесу. Гонцы вернутся и найдут его, холодного и с добрым лицом, всё всем простившего.
На суках висели тулупы без рукавов, треуголки, которыми раньше прибивали к макушке пуховые платки, фляги, многие прострелены и с застывшими каплями на кромках отверстий, почти оторвавшимися, обмотки, будто здесь разделывали мумий, скифских, запаянных по особому рецепту, драные гусарские лосины, поляна опущена на уровень ниже наста, прилегающие участки прошиты шагами, на месте палаток купели, костры затухают один за другим, тьма надвигается сломить его, наддать ещё тоски, найти и себе, и ему применение… Он начнёт с его комнаты в пещере, погуляет внутри во славу русского оружия, а там поглядим, только б дождаться рассвета, красного на белом, теней от стволов столь агатовых, что он как будто будет ходить по шкуре гигантской и нездешней зебры, давно переставшей дышать.