Планета Эстей
Шрифт:
Поблагодарила их яблонька на дорожку, обняла. Поцеловали они её в розовые щёчки-яблочки и отправились Маха с Викою дальше в путь.
Чара-сень
И вот идут они всё дальше и дальше, стало снова понемногу вечереть. Темнеет лес, да всё гуще и гуще становится. Выбирает клубок золотой тропинку едва, да чуть светится. А деревья такие высокие вокруг стоят, что от неба вверху лишь клочки полутёмные. И не попадается уже по пути ни полянок, ни даже прогалинки малой какой. Идёт Вика и думает – надо Маханьку взять, да спросить, что же делать в ночь. Когда глядь: едет Маханька на коте верхом. Кот чёрный, большой, словно небо ночное льётся под ней. Сила лапами переливается, а лапы – мягкие; глаза то прикроются, то сверкнут, а в глазах – огонь. Едет Маханька на шёрстке искрами – позабыла всё, только жмурится блаженно, сжимает в своих кулачках уши котеньке, да улыбка по губкам её чуть проскальзывает в том полузабытьи. Обернулся Вика вперёд и дальше пошёл – нет вопросов у него больше к Махоньке… «Я вас к печеньке отведу…», вдруг мурлыкнул кот Вике на ушко, Вика и успокоился. «Она, печенька – добрая… И тепло будет вам с ней, и светло… Вика, мур-р-ррр!..» Словно вдруг обожгло легко: языком горячим
– Добрый вечер, тётенька печка! Ой, как тепло! – это Маха скорее обрадовалась.
– Здравствуйте, мои дорогие! Только какой же вечер, когда уже добрая ночь! Это ж где вы так долго задержались, мои хорошие? – печка в ответ улыбается уже с Махаю на руках.
– Котик Маханьку вёз… – подобрался и Вика под другую тёплую руку тёти печеньки, под мягкий бок.
– Ах, котик! Котенька-коток? Ну, это понятно тогда. Котенька-друг покатать, что и не спрашивай… А сестрёнка-яблонька мне уж давно прислала с голубкой весть, что идут Маха с Викою… Так я уж жду-жду…
Очень вкусно от тёти печки пахло хлебушком свежевыпеченным, Вика и не удержался – кусь тётю печку за мягкий бочок. Рассмеялась тётя печенька, чуть охнула: «Виконька! Больно-щекотно же! Ну, как? Вкусная?» Да захлопотала тут же: «Вы мои же голодные! Забирайтесь наверх, там тепло. Вот я вам сейчас выну уже пирожки!» Забрались на печку вдвоём, тётя-печенька вынула пирожки, да тоже к ним. Осторожно у Махи из рук кринку-кувшинчик взяла, приоткрыла, а там сметанки не почат край. Вот что котенька-друг учудил им в подарок, оказывается! Звёзды в небе смеялись над ними уже вовсю, а они всё сидели, облизывались от тех вкусных печкиных пирожков, да от сметанки чудесной котиковой…
А на залакомку вкусную себе Маха устроилась у тёти печеньки между мягких ног. Лизнула один раз, другой, вся зажмурилась: так понравилось... И давай тётю печку лизать. Вика смеётся над Махой: «Маха балованая!» А тётя печка вздыхает чуть слышно и спиной льнёт к печной трубе, опирается. Вика гладил-гладил, касаясь лишь чуть, по головушке свою Маханьку, да оставил потом, обнял-охватил руками тётеньку печку и спрашивает тихо на ушко у неё: «Тётя печка, можно я сисю у вас пососу?» «Можно, конечно же, Виконька!», тётя печка улыбнулась тепло, в неге вся исходясь, коснулась разрумянившейся щёчки Викиной губами и скинула с плеча белого, сдобного, рукав лёгкой расшитой рубахи своей… Вика слегка ошалел: грудь молочная, белая, мало не с его буйну головушку величиной!.. Взял руками, потрогал – мягкая. Тёплая, приподнял чуть в ладошках – какая пышная, а не тяжела… Да под сподом уж как горяча! Вот, оказывается, как выпекается хлебушка… Очень нравилось Вике всё целовать, а горячий сосок… Вот очень крупна в этот год клубника была… Что не каждую и в рот положить удавалось… Многие в ловкости соревновались: чтобы в рот положить, а сок не упал!.. Вот такой был клубникой горячий алый тёти печки сосок… Спел, да надут млечным соком… Вика даже и пальцем притронуться побоялся: вдруг как не убережёт – брызнет сок. Или не убережется сам, ещё палец внечай обожжёт! Взглянул Вика на чуть слышно охающую, да тепло улыбающуюся тётю печку и взял в рот, не мешкая, сразу целиком этот клубничный сосок. Брызнуло, потекло тонкой струйкой молоко тёти печкиной нежности. Получилась клубника со сливками: эх, облизнуться бы! Да никак – полон рот… Тем же временем Маханьке тоже немножко капнуло с губок на губки, да не в первый раз уже – Маха очень старалась, стремилась, чтобы тётеньке печке охать уже быстрей… Тётя печенька не знала уже куда себя и девать: улыбалась бы шире-теплей, да уж некуда!.. Только ножки белые в стороны, да Махоньку по головке успевала чуть… Вика выпустил изо рта им помятый сосок, как младенец сердито обслюнявил весь: «Больше всё! Не хочу!..» И вытер его всем собой уже, когда потянулся всем телом по тётеньке печке… И на ушко ей что-то лизать, осторожно, самым кончиком язычка, очень ласково… Тётя печенька и не выдержала… Доигралась, Маха, в чаёк?!. Доигралась, конечно… Ворвались горячие ручейки Маханьке в ротик – держись, Маханька!.. «У-умм!», заворчала Маханька: пить хочется, а не хочется тётю печеньку отпускать, так бы и уснула с ней… Бедная тётя печенька! Наулыбалась им с Викою: вот вырвался глубокий вздох и слезинка блеснула в глазах… «Тётя печенька! Тётенька печка! Не плачь!», утешает уж Вика, целуя тётеньку печку в ротик, «Я сейчас этой Махе скажу, чтоб не мучила! Маха, ты что?!!» Рассмеялась тётя печенька и Вику в ответ прямо в рот – чтобы знал, как потешаться над девочками!..
Поостыла чуть печенька в полумрак. Улеглись, наконец, Вика с Махонькой под тёплые бока тёти печки, да и уснули накрепко. Только Маха всю ночь нарушала покой: выбирала где место получше. Искала-искала, а лучшее место казалось всё чуть в стороне. Уже и с одной стороны у тёти печки Маха была, перелезла и на другой оказалась, между Викой и тётей печенькой, и обратно, да наоборот. Да всё никак, провозилась-промешкала почти до утра. Уже стало светать еле, когда Маха себя обнаружила между Викой и тётенькой печкой ногами вверх. На ту пору же, как по-утреннему, караулил Вику штык-часовой. Ходил, раскачиваясь, в своём глухом капюшоне прямо перед Махиным носом. Тогда только Маханька и успокоилась. Взяла его как себе детскую соску в рот, пососала чуть-чуть и заснула уже глубоко, позабыв про всё…
Проснулись Вика и тётя печенька, когда высоко забралось в небе солнышко, глянули, и давай потихоньку над Маханькой улыбаться: будить не решаются, а ведь вид у Махи смешной до невозможного! Спит, прижалась к Вике маленьким носиком, и не выпускает Вику, а только причмокивает сладко во сне… Смехом смех, а Вика долго не выдержал, задрожал чуть в ногах… «Ты что, Виканька?», тётя печка встревожилась за него, «Не простыл, часом, спать на краю?» И поцеловала Вику губами мягкими в лоб. Вика больше не вытерпел это всё! Напилась Маха утреннего молочка и проснулась. Потянулась, хотела им доброе утро сказать скорей, и вдруг чувствует, а у неё во рту вместо одного – два языка! «Доболталась!», подумала Маха с ужасом, но тут
Насмеялись потом от души. На дорожку тётя печка расцеловала их всех, накормила пирожками, и побежали Маха с Викою дальше путеводный клубок нагонять.
Приключения
Нынче после полудня ладилось. Леший был наряден и чист. Рваный клифт в разводах листвы не в счёт. Да такие же ещё, правда, штаны, что и штанами трудно назвать, так – межсезонье с прорехами. Но зато босиком, на крепких дубовых ногах. Руки ветви из силы, да сплошной покров цвета смугло-красного дерева. Леший очень себе таким нравился. Оттого из чащи ушёл, вышел к озеру, в отражение глянуть, а там – волна. Небольшая рябь, да нет зеркала. И совсем не беда, когда умеешь с собою дружить, то и сам себе зеркало – лучше нет. Леший сел на тропинке под деревом и внимательно замер, тихо любуясь собой. Ноги – стать, руки – стать. Из ладоней, когда отряхнуть песок – идёт чистый огонь. Леший нежно подул на ладонь. Песок ссыпался и полыхнул огонёк. Притушил чуть до времени, да взглянул на прореху штанов, что расползлась по колену и кстати так: очень сильно колено понравилось, сила верного механизма в нём – умеет ходить по земле. Не удержался леший-то далее, скинул клифт с плеч и с бёдер штаны – всё и так полежит, не соскучится! Сам же вернулся под дерево, а увидев себя без всего чуть ли не зарычал осторожно… Коснулся ладонями стоп, по полированной коже провёл – сжались в узлы напряжённые смуглые мускулы… Словно одеревенел, стал как сам под животом крепкий сук… Леший коснулся ладонью, чуть не обжёгся… Да вспомнил вовремя – воспламенил в силу ладонь… Огонь по огню… Иссечение… Стало время терять величину… Видит леший себя словно целого всего – и с лица, и со спины – от востока небесного сил земных чуть не захлёбывается… А ток идёт от горячей ладони, иссекающей искры почти, через каменный сук по стволу спины… Стало спину лешему выгибать – землю рвёт из-под него… Заскрипел леший, будто в бурю граб молнией раненный… Бросил взгляд уже сверху почти вдоль всей линии тела выгнутого своего – стал натянут и больше невыносим, словно лук… Тетивой отпустил стрелу из себя – лети, ты моё ненаглядное в небо сокровище!.. Только в небе уже обернулся, собрался, стал строг и – застыл… Волны бились калёною магмою из недр земли… Дрожало дерево, о которое леший спиной сидел… В небе одинокая тучка рассеялась… Вернувшись с неба, леший критически осмотрел своё сильное тело и бросил себе с суровою нежностью: «Умница! Удержал!..» Сук, не обронивший и капли достоинства, превратился постепенно из камня в дерево… Дальше, правда, сдавать не хотел, ну да лешему уже было некогда – пить хотел. Встал, неспешно штаны нацепил, клифт накинул, достал берестяной туесок с хрустальной водичкою. А водичка – калёная! Такая студь, зубы ломит на первом глотке! Леший пьёт – что забыл и себя… Да на ту беду штаны ветхие… Качнуло их ветром чуть, они и слетели вниз… Всё ничего, леший и думать не стал те штаны замечать – воду ведь пьёт!..
Маха первая вскрикнула: «Ой!» За ней Вика: «Уф! Маха, напугаешь так! Ты чего?» А Маха стоит, позабыв как слова выговариваются, глаза чуть не шире рта, да глазами-то и показывает на тот сук, что растёт средь тёмного меха-мха прямо над ней… Миг как не налетела на него! Подымают глаза Маха с Викою, а там леший из туеска берёзового пьёт водицу студёную так, что на грудь лохматую его капли бегут… Допил степенно, вытер малую бороду, видит перед ним Маха с Викою. Ну да он ведь и не таких в своей жизни видал, что тревожиться зря! Только Маха напугано выглядит, может случилось что? Надо выяснить… Маха тут взгляд свой ошалелый и перевела опять вниз. Леший глянул за ней и аж присел… «Оу-упфх!!!» Мигом в сторону туесок уронил, штаны сподхватил с земли и – готов! Весь в наряде, но лёгкий конфуз. «Миль пардон, медам! Мои извинения, мон мусьё!», очень, надо сказать, суета к лицу лешему – чуть надменному нраву на помощь. Только Махе всё равно смешно, потому что как ты не ряди сук в материю, внешний вид его мало укроется… Ну да тут уже что поделаешь… Взялся тогда леший себе в извинение доставить Вику с Махою до темна к избушке самой бабы-яги. И слово сдержал. Ещё не было и первых сумерек, как добрались они до полянки. На полянке пригорок. На пригорке спиной ко всем возможным гостям избушка стоит, с ноги на ногу переминается. «Вот!», леший и говорит Махе с Викой, «Задержи́тесь на ночь у яги. У неё отдохнуть с пути – дело милое. Да и дорогу к Кащею она знает самую короткую. Счастливо вам жить, малыши!» Так сказал леший и растворился в сереющем вечернем лесу.
Баба яга сидела на пороге своей отрешившейся от мира избушки, болтала ногами и курила диковинно изогнутую трубку, увлечённо рассматривая движения своих босых ступней в воздухе. Дым из трубки клубился такой, что Маха и Вика уж было подумали, что это топится в избе печь.
Вик внимательно осмотрел конструкцию избушки и сказал: «Биотрансформер. Одно из первых поколений, но модель, похоже, продвинутая…» А Маха погладила избушку по спинке и сказала: «Избушка-избушка, повернись к лесу задом, к нам передом!» Ноги избушки напружинились, бревенчатый пол чуть заскрипел, и домик плавно обернулся крыльцом к Махе с Викою. Слегка озадаченная движениями во вне, баба яга продолжала сидеть и смотреть на большой палец левой ноги.
– Здравствуй, бабушка яга! – сказали Вика и Маха в один голос.
Баба яга отвлеклась от своего занятия и с интересом посмотрела на них. Но словно бы не увидела. Лишь ногами болтать перестала – задумалась. «Бабушка?», обратилась она негромко к самой себе, «Это правильно... Бабушка!.. Так долго и весело мы с тобой, подруга, ещё не курили… Вот ты и бабушка уже теперь! Оказывается… А это, надо полагать, внучата твои пришли… Хорошо мама не знает, не то устроила бы она тебе внучат в твои двадцать неполных лет... Не надо бы так много курить… Хотя почему б?.. Э-эх!» То ли вскрикнула, то ли вздохнула баба яга, трубку подбросила, дунула на неё – обратилась трубка диковинная в ночную птицу сыч, взмахнула мягкими крыльями, глазами хлопнула и улетела в лес. А пока Вика с Махою глядели ей вслед, будто полыхнуло легко. Обернулись они, а избушка вся расцвела: стоит светится, окошки горят голубым огнём, да на крепких ногах дрожит чуть приплясывает. А на крыльце у неё сидит фривольная девица поведения несказанного и с глазами, в которых взгляд такой, что уйти и обратно не надо… Волосы ровно напополам: справа, точно огнём горят, чисто золото, слева – чёрные будто смоль. Вокруг шеи и по рукам искристый песец увивается, то за одно, то за другое ушко старается укусить. А в руках вместо трубки диковинной, да тёмной, теперь трубка светлая, детская, длинная, которой мыльные пузыри выдувать бы враз, только из неё всё ж идёт тонкой струйкою белый дым. И ещё были два золотых колокольчика – по одному на каждой грудке. И на этом с одеждой – всё… Сидит эта чара безумная, широко улыбается над Махой с Викою и изощряется: