Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
…Как хороша была в утренний час долина Кяхряз! У нас ее называют Узорчатой, по имени речушки, которая, как и Дашгынчай, брала начало с горной гряды Кирс. Речушку окрестили так из-за меняющегося цвета ее воды. Весной, мутная от талых вод, она была желто-кофейной. К середине лета становилась чуть розоватой, словно от множества опавших лепестков. А зимою отливала прозрачной голубизной горных ледников. Больше всего вызывал удивление, конечно, розовый цвет. Дело не обошлось без легенды. Будто некогда по берегам Узорчатой кипел братоубийственный бой,
В детстве в погоне за форелью мы добирались до самых истоков, и там вода была прозрачнее слезы. Но один из боковых родников размывал подземный пласт глины. Когда паводок сходил, эта струя становилась заметна.
Долина же называлась Расписной или Узорчатой по обилию луговых цветов. Воздух был буквально напоен их ароматом; он считался в окрестностях самым целебным. В праздничные дни сюда приходили семьями. Если приглашали: «Едем к Узорчатой», это означало обещание поистине радостного дня! Берега речушки были издавна засажены плодовыми деревьями. Самые сочные, самые крупные фрукты росли именно здесь. А с тутовых деревьев ежегодно рубили молодые ветки, разводя шелковичных червей.
Я выбрал для своей компании тенистый, укромный уголок у подножия старого дуплистого ствола. Располагаясь, мы спугнули соек, которые подняли неимоверный крик.
— Они выводят птенцов, вот и тревожатся, — сказал Билал, запрокинув голову.
— Кому нужны их бесперые птенцы-уродцы? — воскликнула с гримаской Халима.
Муж спокойно отозвался:
— Представь, прежде всего самим родителям. Есть даже притча: у сойки спросили, кто прекраснее всех на свете? И она приволокла своего птенца.
Понемногу сойки уверились, что люди у подножия дерева им не опасны, и разлетелись по своим делам. Лишь одна из них, взгромоздившись на верхушку, несла сторожевую вахту.
Мы с Билалом расстелили на траве ковер, разбросали длинные мутаки и легкие тюфячки. Билал, не удержавшись, растянулся, по-детски разбросав руки и ноги.
Потом занялись заготовкой топлива для жаровни. Вспомнив прежний навык, я без труда находил под грудой прошлогодних листьев хворост, отличая высыхающую бесполезную ветку от молодой, полной сил и соков.
— Не худо бы поменяться профессиями, — пошутил Билал. — Ты знаешь живую природу как заправский биолог. А я больше привык к кабинетному труду.
— Меня научило всему детство. Например, ты знаешь, как использовать цветущую полынь?
— Как по-латыни? Artemisia?
— Возможно. Ее соцветия кипятят в кислом молоке, разбавленном водой, и высушивают. Если их затем растереть и насыпать понемногу в карманы, аромат держится долго, как от хороших духов.
Билал вздохнул.
— Искуснейший фармацевт — сама природа. Мы просто до многого еще не дошли.
— Что же вам мешает вникать в ее сокровенные тайны, дорогой профессор?
— А вы
— Землю мы готовы отвести. Ищите, пробуйте! Знаешь, почему не было настоящей работы до сих пор? Каждый район косился на соседа: пусть другие начнут, а мы, если у них получится, подхватим… Но где еще существует такое богатство дикой флоры, как у нас?! Зачем нам кивать на кого-то?
Когда костер под жаровней разгорелся, мать и Мензер захлопотали с угощением. Я старался делать вид, что Мензер присутствует в нашей тесной компании на правах соседки и помощницы матери. Кажется, ее это тоже устраивало. Со мною она поздоровалась мельком, сухо, почти официально: «Поздравляю с Первомаем!» — и все. Билалу и Халиме о давней встрече в больнице ничем не напомнила. Правда, за этот десяток лет Билал разительно изменился: его жесткие волосы вылезли, на темени простиралась обширная плешь, а густые черные усы изменили выражение лица.
Меня невольно брало любопытство: как встретятся Мензер и Халима? Не возникнет ли между ними неловкость? Ничуть не бывало. Они сердечно протянули друг другу руки, и обе казались обрадованными. Может быть, в памяти у них всплыли те далекие тревожные ночи, которые они проводили рядом с распростертым бесчувственным телом? Когда ни ревности, ни досаде не оставалось уже места?..
Обе женщины подошли к костру, дружески болтая. Халима несла охапку цветов, в подборе которых я безошибочно угадал вкус Мензер: крупный розовый клевер, полевые гвоздики, белые ромашки. Халима все порывалась нарвать еще маков, но Мензер резонно заметила, что маки тотчас увянут и потеряют красоту. Они хороши только живые.
Халима захватила с собою комнатного щенка, который тотчас сунул нос в букет и зачихал от пряного запаха. Сама его хозяйка все крутилась возле ковра, не решаясь присесть: на ней была модная, слишком узкая юбка.
— Положи друг на друга несколько подушек и восседай будто на троне, — предложил я.
— А вдруг скачусь? Такой конфуз…
— Неужели так бедно живете, детка? Набирай побольше материи, шей платья пошире, — вмешалась мать.
— Ах, я просто не знала, что мы обойдемся без стола и стульев… Земля сыровата…
Мать, подойдя поближе, шепнула ей что-то на ухо. Та от души расхохоталась. Мензер раскладывала тарелки на раскинутой по ковру скатерти, но, услышав смех, подошла поближе. Мать пошепталась и с нею. Лицо Мензер осветила скупая улыбка.
— Нет, только послушайте, что советует мама Замина! — звонко вскричала Халима. — «Не распаляй мужчин, не показывай коленки!»
Мать добродушно усмехнулась. Настороженная поначалу, она поглядывала на Халиму все ласковее.
— Детка, у меня есть новое платье, ни разу не надеванное. Так возьми его. Оно просторное, красивое. Тебе будет к лицу.