Планета матери моей. Трилогия
Шрифт:
— Ты говоришь это без шуток, Халима?
— Разумеется. Ты самый счастливый человек, которого я знаю!
— В чем же оно, мое счастье? — пробормотал я, со смущенной улыбкой оглядывая остальных.
— Должно быть, в увлеченности своим делом? — подсказала Мензер.
— Честное слово, не замечал за собой особой увлеченности. Да и когда об этом раздумывать? Занят с раннего утра по горло…
— Так и должно быть, — наставительно вставил Билал. — Счастье со всей остротой ощущается только в короткие минуты. Но тогда
— Как же, товарищ профессор?
— Очень просто, товарищ секретарь. Любовью.
— Да! — неожиданно страстно подтвердила Мензер. — Если любовь настоящая, она обжигает однажды и на всю жизнь. Но, может быть, — спохватившись, с легкой иронией добавила она, — товарищ секретарь понимает это иначе? Пусть тогда разъяснит свою точку зрения. Итак, что соединяет в себе понятие любви?
— Многое несоединимое, дорогая муэллиме! — Я принял вызов. — Например, сладость воспоминаний и горечь по утраченному. Вечное ожидание чуда и чувство безнадежности от ожиданий. Достаточно?
— Нет! — Она смотрела мне прямо в глаза. — Вы ошибаетесь. Любовь однозначна: она заставляет нас забыть обо всем на свете. Таков ее секрет.
Глаза Мензер ярко сияли, взгляд обладал почти гипнотической силой и был так упорен, что я в смятении уставился на воротник ее платья. К нему был приколот букетик белых фиалок! Но — увы! От жары головки обвисли на склоненных стеблях, и они уже ничем не напоминали упругие цветы нашего детства. Почему-то мне пришел на память нарядный значок дяди Селима, приколотый к черному пиджаку, вдовьему наследству…
Билал громко сказал:
— Выпьем за любовь, которой неведомы никакие ухищрения, — за материнскую любовь!
Мы дружно прокричали «ура». Я стал рассказывать о Бояз-ханум, о том, с какой нежностью она отогревала озябшую Халиму, когда увидала ту впервые, еще не подозревая, конечно, что Халима станет ее невесткой.
Моя мать скромно вставила:
— Желаю каждой матери дождаться внуков. Радостнее этого нет ничего на свете! Пусть родятся в домах сыночки.
— А почему не доченьки? — строптиво вскинулась Халима.
— Э, послушай и сама поймешь. Если отец гуляет со всеми детьми, а их маленькие ножки устанут, дочка скажет: «Пойдем скорее к бабушке». А сын позовет: «Вернемся домой». Мальчик приучен сызмала уважать дом. Дом — это не отец, не мать, не дед с бабушкой, не братья и сестры. Это — все вместе. Семья. Народ. Родина.
Халима обняла ее и пылко поцеловала, оставив на материнском келагае след губной помады.
Все подобрели, развеселились. Исчезли последние следы неловкости от прежних рискованных разговоров и намеков. Так оно всегда и случается в жизни: за водоворотом непременно идет ровное, плавное течение. Надо только уметь выплыть, не захлебнуться по дороге. Сколько семейных лодок могли утонуть, если бы их не выводили из стремнины слабые детские ручки! Дети многому учат
День постепенно клонился к закату. Горы незаметно надышали узкую цепь облаков, которая готова была уже перепоясать небосклон, будто серебряный кушак чье-то радужное одеяние.
Обрадованные уходом людей, сойки понемногу возвращались в гнезда. А забытый в спешке щенок, который все это время продремал, свернувшись клубком в копне прошлогоднего сена, теперь с жалобным визгом догонял хозяев. Халима рассеянно взяла его на руки, обирая с белой грудки прилипшие соломинки. Она снова была в прежней зауженной юбке.
— Как только переберемся в город, Мензер обещала мне сшить такое же платье, как у вас, мама, — сказала она, возвращая сверток со снятой одеждой.
— За это хвалю! — обрадовалась мать. — Поверьте, дедушки и бабушки тоже кое-что смыслили в одежде. Ведь в этой юбке нельзя наклониться, а рукав вшит так, что только щенка и можно удержать… Дай тебе аллах, детка, поскорее распустить тугой пояс да надеть просторное платье, — со значением добавила она.
Мензер протянула Халиме ветку алычи:
— Пусть в вашем доме царит согласие, а первенец будет похож на цветущее дерево, — пожелала она от полноты сердца.
14
Разногласия с Латифзаде продолжались, хотя в открытые споры со мною он не вступал.
По моему настоянию работники райкома встречались с комсомольцами, с административными служащими, торговцами и пенсионерами. Предложения и жалобы в ходе этих бесед записывались и выносились затем на всеобщее обсуждение.
Однажды, когда до начала очередной встречи оставалось не более часа, секретарша с недовольным видом просунула голову в дверь:
— К вам рвется какой-то старикан…
Она не успела кончить, как в кабинет вкатился тучный, низенького росточка, лысый подвижный человек. Он устремился сразу ко мне, но, не доходя, бегом вернулся к дверям, снова ринулся через весь кабинет. И так до трех раз, явно демонстрируя свои неугасимые силы. Встав по стойке «смирно» шага за три от стола, он вытянул как мог короткую шею, приложил ладонь ко лбу, шутливо козырнул.
— Неужели я такой старый? — сквозь одышку просипел он, скрывая слезы обиды.
Я уставился на него с нескрываемым удивлением.
— Конечно, сиплю, как проржавленный клапан. Но ведь все-таки еще молодец, а?
Он протянул руку — и тут-то я вспомнил его по короткопалой ладони… Кинулся навстречу. Обнял.
— Алы-киши! Где вы пропадали все это время?!
— Давно собирался прийти. И жена корит. Но находил отговорки: у него неприемный день, он в отлучке, занят по горло… А сегодня жена самолично довела до дверей райкома: «Пока не повидаешь нашего Замина — не возвращайся!» Мне ведь ничего не надо, только посмотреть на тебя.