Планета матери моей
Шрифт:
Медведь вставил густым басом:
— А мне простил оплошку и вместо наказания выписал полный наряд?
Я замахал руками:
— Ну, ну! Недаром говорят: ищи врага в собственном доме. Если про это пронюхает Галалы, мне влепят та-акой выговорище!..
— Пусть только попробуют, — подал голос молчавший до сих пор дядя Джамал. — Объявляю всем: если у бригадира отберут права, я пойду в автоинспекцию к самому главному начальнику и на его глазах порву свое удостоверение с двадцатилетним стажем. Должна же существовать
— Когда я вел два рекордных прицепа, считайте, что со мною рядом сидел Гуси. Если бы он не проторил дорогу через перевал, то не его машина лежала бы тогда на боку, уткнувшись в дерево, а я с прицепом валялся на дне пропасти! Да и вообще, кто на нашей автобазе больше Гуси возил груза на буксире? Я записал ему лишний рейс, формально мне можно было влепить выговор. Ну и кончим об этом.
Краем глаза я заметил, что Икрамов старательно строчит в своем дневнике. Захлопнув тетрадь, он сунул ее в карман с тем же удовлетворением, как и Медведь-Гуси перебирал свои четки.
У Ахмеда затряслись от сдерживаемого смеха щеки. Он решил, что Икрамов обдумывает очередную запись о нем, раз искоса бросает на него задумчиво-испытующие взгляды.
— Правильно тебя прозвали Будильником, — рассеянно проговорил Икрамов. — Расхохочешься — и звон стоит вокруг!
Рот Ахмеда с готовностью растянулся до ушей.
— Чье имечко угодило теперь в вашу тетрадь? — вкрадчиво спросил он.
— Будешь приставать — твое попадет.
— За что?
— Зачем так пугаться? В тетрадке не только плохое записано, но и хорошее тоже.
Икрамов не на шутку разобиделся. Пора было знать его вспыльчивость и прямодушие. Никогда не скажет дурного за спиной, зато в глаза может ляпнуть такое, чего и не думал на самом деле. Просто подкатило к сердцу в эту минуту. Но и отходил быстро. Старался всячески смягчить собственную резкость. Более уравновешенному мышлению ему помогали как раз записи в дневнике. Он их обдумывал задним числом и делал правильные выводы.
Однажды я спросил Икрамова, как он не запутается в своих тетрадях? «А как ты держишь в голове множество стихов, заученных наизусть?» — «Но я их не повторяю все время. Вспоминаю к случаю». — «Я тоже».
Стремясь понять поступки людей и, по возможности, в душе оправдать их, Икрамов был абсолютно нетерпим только к корыстолюбцам. Узнав о взяточнике, он буквально заболевал. «Сегодня для него предмет купли-продажи запчасти, а завтра? Совесть и честь. Так можно скатиться на самое дно», — твердил он.
Дядя Джамал посоветовал нам «не раздувать дело, а уладить его простыми средствами».
Икрамову в слове «уладить» почудилось нечто двусмысленное. Он вспыхнул, выпучил глаза, замахал руками, словно готовился схватить кого-то за грудки.
— Пусть лучше Вагабзаде строго накажут, чем он примется ловчить! Человеку с чистой совестью везде найдется место. Мошенники боятся правды,
Икрамов распалялся все больше, а я подумал, что в этом как раз и таилось зерно моих несогласий с ним. Я верил, что добрый пример одним тем, что он существует, уже способен повернуть души, направить мысли людей к справедливости и долгу. Самые заблудшие потянутся из колючих кустов прежних ошибок на ровную дорогу, где каждый может добиться заслуженного почета.
Икрамов, напротив, считал, что порок исправляет лишь наказание. Надо подвергнуть подозреваемых в обмане государства строжайшей каре. Даже превысить ее, лишь бы остальным было неповадно. В этом, и только в этом, твердил он, единственное спасение. Тогда те, кто едва не поскользнулся, удержится на ногах. Потому что будут знать: если упадут, никто не протянет им руку помощи. Напротив, оттолкнут с презрением и пройдут мимо.
16
После некоторого ожидания в приемной я решительно подошел к секретарше:
— Можно пройти к директору?
— Вы наш студент? — с рассеянной приветливостью спросила она.
— Нет. Я по личному вопросу.
— Дело в том, что его приемные дни… — она остановилась, что-то прикинув про себя: — До пятницы вы, наверно, не захотите ждать? Как о вас доложить? Из какого вы учреждения?
— Мое посещение неофициальное.
Секретарша снова подумала секунду.
— Тогда назовите хотя бы фамилию.
Когда я назвал себя, она порхнула за толстую дверь и вскоре возвратилась с почтительной улыбкой:
— Проходите, пожалуйста.
Прежде чем решиться на визит к Зафару-муэллиму, я еще раз мысленно проследил последнее событие. Конечно, «блестящую идею» о фиктивном браке мать Халимы не посмела бы высказать при своем покладистом, но честном муже. Возможно, он не устроил бы ей скандала, но замкнулся бы еще больше, отодвигая за обедом нетронутые тарелки, задерживаясь на работе. Для усердной жены — чувствительный удар.
Разумеется, я пришел к своему бывшему учителю не затем, чтобы разоблачать мелкие козни его супруги. Мне хотелось посоветоваться о собственных делах. Но не так, чтобы он при мне снял трубку телефона и уладил конфликт на автобазе.
Тревожили меня еще странные, запутанные отношения с его дочерью. Время шло, а у нас толком ничего не прояснялось.
Было время, когда развязные манеры Халимы вызывали во мне лишь неодобрение. Она долго оставалась бесконечно чуждой мне. Словно посреди спеющей нивы проклюнулся росток чертополоха. Пока зелен, он даже радует глаз стройностью и жизненной силой. Но пройдет недолгое время — сорняк созреет, выбросит шипы, и те предательски вопьются в ладони жнецов.